18 марта того же года был арестован И. С. Аксаков, проведший в Третьем отделении четыре дня. Основанием для ареста стала перлюстрация его писем к родным, в которых содержались резкие суждения о деятельности правительства. Иван Сергеевич подвергся письменному допросу с целью выяснить его убеждения, этот тест затем читал сам император, приказавший Аксакова отпустить. При этом, однако, его отдали под негласный надзор полиции, продолжавшийся вплоть до 1857 г.
В апреле все того же 1849 г. славянофилам предписанием министра внутренних дел было официально приказано сбрить бороды, которые они демонстративно носили как символ своей приверженности исконно русским началам. Парадоксально, но наверху в этом увидели пугающее проявление западничества: «…как дошло до высочайшего сведения, что новый обычай сей все более и более распространяется и что у некоторых он происходит от страсти подражания западным привычкам, то государь император повелеть изволил, дабы я объявил всем гг. губернским предводителям дворянства, что Его Величество почитает недостойным русского дворянина увлекаться подражанием западным затеям так называемой моды и что ношение бороды тем более неприлично, что всем дворянам предоставлено право ношения мундира, при котором отнюдь не дозволено иметь бороды».
Московский генерал-губернатор А. А. Закревский искал славянофильский след даже в обществе фурьеристов-петрашевцев и сказал одному своему близкому знакомому: «„Что, брат, видишь: из Московских Славян никого не нашли в этом заговоре. Что это значит по-твоему?“ – „Не знаю, ваше сиятельство“. – „Значит, все тут; да хитры, не поймаешь следа“».
Попытки славянофилов выступать в легальной печати также жестко пресекались. В декабре 1852 г. император дал такое характерное распоряжение Главному цензурному комитету: «Чтобы все цензурные комитеты обращали особое внимание на сочинения в духе славянофилов, не дозволяли к напечатанию ни отдельных книг, ни журнальных статей, в которых рассуждается о небывалых в России общинах, общинном быте и тому подобном, равно о том, будто бы власть древних князей наших была ограничена упомянутыми общинами, земскою дружиною, вольницей народа и другими небывалыми же отношениями между русскими государями и их подданными, и вообще не допускать ни возгласов, ни даже намеков о желании, дабы в государстве нашем был введен древний или иной какой-либо порядок дел, не соответствующий нынешнему государственному правлению».
В результате второй выпуск славянофильского «Московского сборника» в 1853 г. был отправлен на двойную цензуру в Министерство просвещения и Третье отделение и запрещен со следующим вердиктом: «…прекратить вообще издание „Сборника“… редактора Ивана Аксакова лишить права быть редактором каких бы то ни было изданий, …Ивану Аксакову, Константину Аксакову, Хомякову, Ивану Киреевскому и князю [Владимиру] Черкасскому сделав наистрожайшее внушение за желание распространять нелепые и вредные понятия, приказывать представлять свои рукописи впредь прямо в главное управление цензуры». Одновременно над всеми ними, «как людьми открыто неблагонадежными», был установлен явный полицейский надзор. Дело дошло до того, что даже отцу братьев Аксаковых – старику Сергею Тимофеевичу запретили издание невинного «Охотничьего сборника», ибо, как говорилось в заключении Третьего отделения, «нельзя предполагать, чтобы он при издании помянутого сборника руководствовался должной благонамеренностью…».
«Быть русскими в европейском духе»
Славянофилы были наиболее яркими и значительными выразителями русского национализма в Николаевскую эпоху (характерно, что именно в связи с ними Герцен едва ли не впервые в отечественной словесности в дневнике 1844 г. употребил слово «национализм»), но все же не имели монополии на него. Националистический дискурс – пусть и в более умеренном виде – был свойствен и их оппонентам – западникам. Это утверждение противоречит укоренившимся массовым предрассудкам о якобы злокозненной западнической «русофобии», но факты последним явно противоречат. К сожалению, неспециалисты чаще всего воспринимают западников по критическим инвективам их противников, до крайности полемически заостренным. Но это то же самое, как если бы считать подлинным лицом славянофильства его отражение в кривом зеркале западнических филиппик. Карикатуры на идейных противников создавали обе стороны. Судить о реальных западниках по языковскому «К не нашим» («Вы все, – не русский вы народ!») столь же непродуктивно, как о реальных славянофилах по тургеневскому пассажу в поэме «Помещик» («От шапки-мурмолки своей / Ждет избавленья, возрожденья; / Ест редьку, – западных людей / Бранит – и пишет… донесенья»).
Вот, положим, П. Я. Чаадаев с его пресловутым Первым «философическим письмом» – едва ли не живое воплощение русофобии. Но комплексное изучение наследия Петра Яковлевича не дает оснований считать его мировоззрение последовательно русофобским. И дело не только в «Апологии сумасшедшего», где он патетически возвещает о великом будущем России. Стоит посмотреть на его позицию по конкретным политическим делам, благо есть соответствующие тексты. Предлагаю несколько цитат из статьи «Несколько слов о польском вопросе», написанной в 1831–1832 гг. (то есть уже после окончания работы над всем циклом «Философических писем», созданным в 1828–1830 гг., но за несколько лет до публикации первого из них, – то есть, с одной стороны, «русофобская» историософия Чаадаева была к тому времени уже сформулирована, но, с другой стороны, она еще не была официально осуждена, так что эти пассажи не спишешь на конъюнктурное покаяние): «В областях, присоединенных к Российской империи (не входящих в состав царства Польского) и называвшихся раньше Литвой, Белоруссией и Малороссией, поляки составляют приблизительно пятидесятую часть всего населения. Остальные почти сплошь русские. Эти последние хранят еще свежую память о насилиях, выпавших на долю их отцов при польском владычестве, и питают к своим господам, пережитку прежнего строя, такую ненависть, что спасением своим они отчасти обязаны русскому правительству… Расчленять Россию, отрывая от нее силою оружия западные губернии, оставшиеся русскими по своему национальному чувству, было бы безумием. Сохранение их, впрочем, составляет для России жизненный вопрос. В случае, если бы попытались осуществить этот план, она в тот же час поднялась бы всей массой, и мы стали бы свидетелями проявления всех сил ее национального духа… Надо, наконец, вспомнить, что первоначально Российская империя была лишь объединением нескольких славянских племен, которые приняли свое имя от пришедших Руссов… и что ныне еще это все тот же политический союз, обнимающий две трети всего славянского племени, обладающий независимым существованием и на самом деле представляющий славянское начало во всей его неприкосновенности».
Здесь нет даже намека на русофобию – классический русский национализм, не иначе. То есть одно дело, когда Чаадаев абстрактно «историософствует», возможно желая эпатировать публику беспримерной резкостью теоретических суждений, другое – когда он обращается к «злобе дня», к проблемам, требующим практического и однозначного решения, – тут он ничем не уступает в русофильстве Каткову или Ивану Аксакову.
Но если даже западник-«латинофил» Чаадаев не являл собой законченного русофоба, тем более совершенной напраслиной будет возводить этот поклеп на «классических» за падников, западников-либералов, которые вовсе не стремились разрушить Россию, а, напротив, искренне хотели ее процветания, путь к которому видели в подражании более прогрессивной (в социально-политическом и материально-техническом плане так оно и было) Западной Европе, цивилизационно от России ими неотделяемой. Наиболее же «продвинутые» европейские страны в середине XIX столетия либо уже давно являлись (Англия) национальными государствами, либо стали ими совсем недавно (Франция), либо стремительно в них превращались (Германия). Большинство евро пейских либералов были неприкрытыми националистами, и русские либералы просто последовательно им подражали. Говорят, дескать, западники выступали против «исторической России». Но что это такое? Россия Николая I? То есть ничем не ограниченная автократия, крепостное право и зашкаливающее социальное неравенство. Разве не заслуживает все это, как минимум, критики (кстати, в обличении грехов николаевской России славянофилы повинны в не меньшей степени, чем западники)? Западники недолюбливали допетровскую Русь? Но неужели Московская Русь есть эталон русскости? Тогда и А. К. Толстого придется в русофобы занести. А кто-то, напротив, может инкриминировать русофобию славянофилам за отрицание петербургского периода…
