«Ведь мы оба неплохие люди!» — думает Иван Иванович, преодолевая желание облегчить эту боль.
Чем можно ее облегчить? Слова и поцелуи будут сейчас ложью, хотя еще никогда человеческая красота Вари так сильно не трогала его. Именно поэтому он и не мог унизить ее, как не хотел и не мог унижать самого себя. Но о том, чтобы идти к Ларисе, он тоже не помышлял. Зачем он пойдет к ней, если все чувства в нем мертвы сейчас? Одно только ощущение: будто сердце разрывается от горя и жалости. Уйти от жены и ребенка? Невозможно! Остаться в семье, где жизнь превратилась в ежедневные терзания вопреки всякому здравому смыслу, в ущерб работе? Страшно! Если даже у Вари взаимное понимание вытеснено материнской боязнью за него, все равно такая любовь и бесцеремонная опека невыносимы.
— Я пойду к Решетовым и пока буду жить у них, — сказал Иван Иванович, поборов волнение. — На днях дадут квартиру — две комнаты. Вы с Еленой Денисовной переедете туда, а я останусь здесь.
— Как хочешь, — устало ответила вконец измученная Варя.
Странно, но мысль о том, что он не уходит сейчас к Ларисе и не собирается переехать вместе с нею в новую квартиру, немного облегчила состояние Вари. Конечно, так лучше и для Мишутки: здесь в доме все знают его и станут спрашивать об отце. А там никто ничего не будет знать. В большом городе даже взрослый человек может затеряться, словно иголка в густой траве.
«Ольга тоже хотела переехать сначала в отдельную комнату, — мелькнуло воспоминание. — Ну, и что же? Разве мог удержать ее Иван Иванович? Да и зачем, если она разлюбила его?»
Мишутка уже спал. Елена Денисовна на дежурстве. Наташка ушла к Галине Остаповне. Бедная Галина Остаповна, у нее новое горе: из-за больного сердца пришлось оставить работу!
Но разве может болезнь создать такую тяжесть в сердце, как уход любимого человека? Варя сидела у стола спиной к мужу… Бывшему мужу. Она слышала: он собирал в портфель свои бумаги и рукописи, складывал в стопку книги. На сегодня ему больше ничего не потребуется. А завтра… Если только Варя доживет до завтра. Если только она не умрет от горя.
— Я ухожу, — тихо сказал Иван Иванович.
Варя не ответила, не повернула головы. Он постоял, ожидая сам не зная чего. Еще раз посмотрел на сына. Мальчишка спал, раскинув на белизне подушки руки со сжатыми кулачками. Как хорошо, как безмятежно он спал! Горло Ивана Ивановича сжалось. Дыхание стало сиплым. Еще минута, и у него не хватит сил уйти.
— Чего же ты ждешь? — не оборачиваясь, холодно спросила Варя. — Завтра Елена Денисовна принесет тебе твои вещи.
— Да? Вещи… — Иван Иванович вдруг улыбнулся.
Улыбается и приговоренный к смерти, если нелепостью покажется ему решение, вынесенное судом. Он может даже засмеяться, хотя его смех обдаст холодом присутствующих. Смеялась же однажды женщина, выпущенная из кошмарного Освенцима, где фашисты истребили свыше четырех миллионов человек. Выйдя из этого лагеря после двух лет заключения, она смотрела на улице на похоронную процессию и смеялась. Она с трудом удерживалась от хохота.
— Отчего вам весело? — спросил один из провожающих.
— Сумасшедшая, — сказал другой.
— Нет, я смеюсь потому, — отвечала она им, — что слишком много хлопот связано со смертью одного человека. Столько цветов, музыка, толпа людей, у всех скорбные лица, а в гробу… мышь. Что такое мышь? Да то же, что человек в гитлеровском лагере смерти.
Женщина с черным номером, навсегда выжженным на руке, утратила нормальное представление о жизни. Она смотрела на похороны и смеялась. Такое не сразу проходит. Нечеловеческое страдание выбивает из жизненной колеи.
Иван Иванович тоже выбит сейчас из колеи. Он стоит на пороге своего снова разоренного гнезда, смотрит на сына, которого покидает, и улыбается. Отчего? Да, вещи, сказала Варя. А что такое жалкие вещи по сравнению с тем, что он опять потерял?
— Вещи? Да-да-да, вещи! — повторяет он и, прижимая к груди книги, продолжая улыбаться, идет к выходу.
«Он повредился! — решила соседка Дуся, слышавшая его разговор с женой, и с пугливой поспешностью открыла ему дверь. — Не может быть, чтобы он так обрадовался!»
Варя ничего этого не заметила. Но едва заглохли на лестнице звуки знакомых шагов, едва хлопнула дверь внизу, в квартире Решетовых, как она вскочила и заметалась по комнате, готовая побежать следом, плакать, умолять, просить прощения у Ивана Ивановича. За что? Да хотя бы за то, что столько времени мучила его. В самом деле, как она могла так жестоко разговаривать с ним?! Она не щадила ни самолюбия мужа, ни покоя, так скупо ему отпущенного. Не было ли это зазнайством с ее стороны? Все сейчас предстало перед Варей в ином свете. Каждый человек имеет право быть счастливым. А что она сделала с Иваном Ивановичем? Чем отблагодарила за то, что он учил ее, помогал расти? Ведь, наверно, не только любовь заставляла его терпеть ее бесцеремонное вмешательство в его творческие поиски. Вероятно, жило в нем чувство садовника, который оберегает выращенное им деревцо, ценя в нем и свой благородный труд.
«Как же это я?! — подумала Варя. — Но теперь уже ничем не поможешь. Вот пижама его… Завтра ее здесь не будет, и ничего не останется, что напоминало бы о нем. Даже Мишутка не похож на него… Уйдем ли мы на другую квартиру, тут ли останемся… разве дело в этом? Ни там, ни здесь его не будет с нами, и страшнее ничего не может быть!»
— Деточка моя! — раздался с порога матерински ласковый голос.
Варя вздрогнула и чуть не уронила мужскую блузу из плотного полосатого шелка, которую словно дорогую сердцу реликвию держала в руках.
— Наверно, понадобится ему сейчас… — намеренно сухо сказала она, протягивая пижаму Галине Остаповне и тем отстраняя всякую попытку сочувствия.
Ведь эта женщина только что видела Ивана Ивановича и, вместо того чтобы устыдить, прогнать его из своей квартиры и вернуть домой, пошла утешать покинутую им жену.
— Что случилось-то? — спросила Галина Остаповна.
— Мы решили расстаться, — почти бодро ответила Варя. — Раз мы не понимаем друг друга… Раз не клеится жизнь, зачем тянуть канитель? Не надо! Ничего не говорите! — вдруг со слезами в голосе закричала она. — Если уж мы… Если уж так… То никто не уладит!
16
— Выпейте, хоть чашку кофе! Нельзя же так относиться к себе! — сердито сказала Галина Остаповна на другой день, за ранним завтраком.
— Спасибо, сейчас просто ничего в горло не лезет. — Иван Иванович судорожно зевнул, крепко потер лицо ладонями, он не выспался, его лихорадило. — Вы не беспокойтесь, у нас там буфет…
— Знаю, что у вас там буфет. Но кто бы вас с Гришей туда сводил!
— Ничего. Зато сегодня нам дадут пить! — хмуро пошутил Решетов, огорченный до глубины души разладом в семье товарища. — Сегодня члены комиссии решили поговорить с нами. По-видимому, каждый из них выскажется, прежде чем вынести общее решение. И то: хватит уж тянуть кота за хвост!
«Мишутка обязательно вцепился бы в это изречение», — подумал Иван Иванович, и ему дико показалось, что он будет жить отдельно от своего маленького шалуна. Столько лет ждал ребенка, мечтал о нем, теплом, беспокойном, родном. И вот он родился, плакал, смеялся, топал ножонками по комнате, до всего допытывался, но вдруг оказывается, его можно взять и увести от отца, как бы добр и заботлив он ни был. «Права матери? Да, святые права: ребенка пополам не разделишь. Только почему я-то должен сокрушить свою привязанность к нему?»
— Прохор Фролович до сих пор в отпуск не идет — хочет сам услышать, что о нем скажет комиссия, — сказал Решетов, спутав этими словами мысли Ивана Ивановича.
— Дифирамбы, наверно, ему петь не станут!
— Он этого и не ожидает. По крайней мере, ныть перестал и даже ожесточился: если раньше помогал нам просто из любви к искусству все доставать, то теперь стал нашим убежденным сторонником.
«Даже Про Фро!» — мысленно упрекнул Иван Иванович Варю.
На заседании в кабинете Гриднева народу собралось много. Гриднев был как-то барственно спокоен, а главврач Круглова заметно нервничала и то по-женски поправляла суконную скатерть на столе, то мелкими движениями протирала пенсне, то хваталась за нагрудный карман, ощупывая, на месте ли авторучка. Беспокойство Кругловой невольно передалось и Решетову, который и без того был сегодня взвинчен, и Ивану Ивановичу с его душевной лихорадкой. Только Про Фро действительно настроился воинственно и с особенной колючестью посматривал злыми сейчас зелеными глазками. Лицо его смягчилось и оживилось только тогда, когда в кабинет вошла Софья Вениаминовна, и это не ускользнуло даже от рассеянного взгляда Ивана Ивановича.
«Влюбился! — удивленно и отчего-то смущенно отметил он. — Ай да Витаминовна! Но надобно сказать, сама-то держится суховато. Ничего здесь не получится у тебя, Прохор Фролович!»
