Но бабушка моя была русофобкой в самом буквальном смысле этого слова — она боялась русских. Человек своего времени и своей вполне местечковой среды, она не умела отличать русских от русских. «Русские» в ее представлении — это были те, кто раза четыре на протяжении десяти лет врывались в ее дом и в дома ее соседей, выносили стулья, чашки и деньги и требовали благодарности за то, что никого не убили. Тут не убили, там убили — всякое бывает. Погром — это вам таки погром, а не свадьба. Ничего не поделаешь.
Так что бабушка, будучи, повторяю, человеком редкой доброты, деликатности и отзывчивости, боялась русских. Боялась тайно, скрытно, ничего никогда и никому не говоря на эту тему. Но было понятно: она боится. Всех. Включая моих дворовых друзей и одноклассников, с утра до вечера болтавшихся в нашем доме. Включая соседей. Соседи были разные. Некоторых из них вполне смело можно было бояться.
Среди соседей была немолодая бездетная пара. Помню их фамилию — Фомины. Сергей Александрович был отставной летчик. Он очень много возился со мной, учил отличать бомбардировщик от истребителя и заставлял по утрам обливаться холодной водой и обтираться мохнатым полотенцем. Он был весельчак и анекдотчик. Елена Илларионовна была просто очень хорошим человеком, умевшим к тому же изготавливать столь волшебных свойств «наполеон», что вкус его я помню до сих пор.
С этим семейством у моей бабушки установился особый душевный контакт. Она любила их почти так же, как свою многочисленную «мишпуху». Она делилась с Еленой
Илларионовной заветным рецептом форшмака. А ведь и не каждому еврею бабушка поведала бы эту тайну.
И многие годы ее мучило сомнение: нет, не может быть, чтобы такие прекрасные люди были русскими. Поэтому время от времени она осторожно расспрашивала то его, то ее на предмет тайны их истинного происхождения. «Берта Борисовна, — смеялась всякий раз Елена Илларионовна, — ну честное слово, я не еврейка. Я бы не стала скрывать, я ведь ничего в этом дурного не вижу. Есть повсюду хорошие и плохие люди, вы согласны?» Бабушка вроде бы соглашалась, она говорила «Ну конечно», но при этом многозначительно вздыхала, что означало: «Ну хорошо — не хотите говорить, не надо».
Вторая моя бабушка во время эвакуации попала в небольшое село в Западной Сибири. Там она сняла угол в избе простой, работящей, но очень бедной семьи. Приняли ее вполне сердечно и вскорости стали воспринимать ее — легкую, отзывчивую и хозяйственную — как члена семьи. По вечерам семейство усаживалось за бедный, но вкусный ужин. Хозяева принимали по паре стаканчиков самогона, и начинался неторопливый разговор. Про войну, про хозяйство, про «паразитов-партейных», про колхоз, будь он неладен. Бабушку не опасались, считали своей.
Рано или поздно разговор сворачивал в сторону евреев, каковых в этом селе сроду никто не видел. «Евреями» в этих разговорах были некие мифические существа, наделенные полным набором инфернальных свойств. Этот самый «еврей» запросто мог, на манер лешего, навсегда утащить тебя в лес, а мог, как русалка, и защекотать тебя до смерти. На многое был способен еврей. Не убережешься — беда.
Однажды бабушка, в основном молчавшая, решилась встрять в разговор. Она сказала: «Нюра, вот вы тут все говорите про евреев. А ведь я, между прочим, тоже еврейка». Судя по всему, лучшей шутки хозяева прежде не слышали никогда, поэтому от дружного хохота долго не могли произнести ни слова, а только безвольно махали руками. Первой отсмеялась Нюра и, вытирая слезы, сказала: «Ой, не могу! Сама себя еврейкой назвала. Мосевна, ты что ж такое говоришь! Ты ж хороша баба, хоть и городска! Кака ж ты еврейка-то! Ну насмешила! Я прям чуть не обоссалася!»
Преступления и столкновения на почве межэтнической неприязни, имеющие место в больших и малых городах страны, стали, увы, вполне рутинным фоном нашего социального существования. К этому, что ужаснее всего, начинают привыкать.
Начинают привыкать и к вальяжным телерассуждениям о «своем уставе в чужом монастыре», о том, что приехали, мол, к нам сюда, так извольте уважать местные традиции и обычаи.
Вроде бы ничего такого уж особо криминального в такой риторике нет.
Ничего криминального в этом нет, если принять за аксиому тот факт, что страна живет вовсе не по конституционным установлениям и не в соответствии с уголовно-процессуальным правом, равно обязательным для всех, а именно что по обычаям да традициям, по пословицам да поговоркам, по былинам да частушкам, по шуткам да прибауткам.
Именно так живут некоторые племена бассейна Амазонки или Конго. Кстати, подобные им общества раньше назывались «дикарскими», в наши же политкорректные времена они именуются «традиционными».
Так живут некоторые сообщества, например, криминальные, где «обычаи и традиции» принято называть «понятиями». Так живет мафия. Так жили в русских деревнях, в сибирских чумах, в казачьих станицах, в староверских скитах, в еврейских местечках, в горных аулах, в цыганских таборах.
Но так не жили и не могли жить большие города Старого и Нового Света, во все времена служившие плавильными котлами для множества разнородных традиций и обычаев — этнических, сословных, профессиональных, конфессиональных — любых. При хорошо настроенной общественной регуляции большой город-полифония культур и традиций. При плохо настроенной — какофония.
Человек, волею биографических или социально- психологических обстоятельств не выдерживающий сложности и многоцветности окружающей его городской жизни, не в силах и не вправе требовать того, чтобы с его глаз немедленно убрали долой все то, что разрушает его монолитный и монохромный утробный мир. Он и не требует. Он просто уезжает из города. Человек, не выдерживающий соседство человека, радикально не похожего на него, должен поселиться в тихой орловской деревне, где все будут выглядеть, говорить, действовать, пить, петь и танцевать точно так же, как и он сам.
Для многих, скажем, американцев Нью-Йорк с его информационной перенасыщенностью, культурной и бытовой неразберихой, уличным разноязыким гамом и прочими гей-парадами представляется местом кошмарным, сатанинским, адским, непригодным для жизни. Они именно так воспринимают огромный современный город, и поэтому они отказываются в нем жить. И не живут.
Так, и только так могут решаться проблемы «обычаев и традиций». Но это ладно, это Америка, нам, как известно, не указ.
Ну хорошо. Давайте все же допустим, что в том или ином большом городе России существуют какие-то такие традиции и обычаи, которые куда правильнее, человечнее, благороднее и изящнее общих для всех законов и каковые приезжему человеку неплохо бы если уж не соблюдать, то хотя бы уважать. Кто-нибудь может мне назвать хотя бы два-три таких обычая? Хотя бы две-три такие традиции?
В середине нынешнего лета в центре Москвы произошла одна из молодежных разборок в таком, с позволения сказать, жанре. В этот раз, по сообщениям информационных агентств, «драка произошла из-за того, что кавказцы стали танцевать лезгинку у памятника героям Плевны». Что тут скажешь — трудно найти повод более очевидный.
Танцевать лезгинку на столичной площади — это возмутительно, и с этим невозможно не согласиться. Судите сами: только местные наши парни и девчата затеяли завести на этом традиционном месте свой традиционный среднерусский хоровод, а тут — здрасте: лезгинка. Более вопиющего небрежения к обычаям и традициям коренных племен, испокон веков населяющих берега здешних рек и озер, по преступной халатности носящих отчетливо некоренные, а именно финно-угорские названия, трудно себе и вообразить.
И ведь нет, чтобы традиционным образом пописать посреди улицы, или украсить строительные заборы традиционными, проверенными временем лексико-фразеологическими образцами коренного фольклора, или бабахнуть традиционную петарду перед носом гипертонической пенсионерки, или — в крайнем случае — освежить традиционную рвотную лужу посреди вагона метро.
Так ведь нет же! Лезгинка, понимаешь! Танцы, бля! Кавказские, между прочим!
Что может быть оскорбительней для чувствительной души государствообразующего человека, чем созерцание нетитульной пляски в самом сердце титульного города.
А может быть, все куда проще? Может быть, просто станцевали плохо? Без огонька, без задора, без пластической изобретательности? Может быть, и так — я-то ведь сам не видел.
Кстати, с танцевальным искусством в нашей стране и раньше были серьезные проблемы. И раньше имели место бурные эксцессы, связанные с древним, как само человечество, искусством танца. Я помню, как в конце 50-х моего старшего брата чуть не выгнали из института за то, что на новогоднем институтском вечере он «на пару с одной чувихой сбацал рок-н-ролл».
