— А что для вам Крым? — спрашиваю я.
— Родная земля! — отвечают они. — Наша земля! Там живут наши родные и близкие — украинцы и те же самые русские. Это — наша граница! Мы все так туго этими родственными нитями переплетены.
— Я пять лет строил в России резиденции вашим богатым людям, — встает со скамейки худой мужчина. — Ну що я вам можу сказати… Вы лучше посмотрите на свою глубинку — як она живет…
— На русском мне будет тяжеловато, но я буду стараться, — встает другой. — Зачем вы, россияне, из белого сделали черное? Мы — нормальные люди, ваши родственники. Мы никогда не хотели идти на вашу землю. А вы говорите, що мы — националисты. А що такое националист? Человек, который уважает свое, но не тронет чужого… Вы извините за плохой русский, — его голос срывается. — Я не хотел разговаривать на русском из принципа. Не из-за неуважения к языку, а из-за того, что вы смотрели на нас как на своего меньшого брата.
— Я тридцать лет в армии прослужил, — снова поднимается Олег Петрович. — Меня там тоже называли бандеровцем, но в шутку. А я их за то называл власовцами или махновцами, хе-хе-хе, — смеется он.
— Я — медсестра, — говорит другая женщина. Она сидит нахмурившись, сцепив руки. — У нас немаэ грошей. Люди хотели в Европу, а не в Россию… Вы нас слушайте — матерей. Я — не политик, я тiльки не хочу, чтобы лилась кровь славянских народов. И Путина я як людину не разумiю.
— О том, что мы притесняем русских — это вранье, — говорит лысый человек с бородой, выпростав из кармана руки. — Почему наши воинские части должны быть в осаде? Так друзья не поступают.
— Друзья?! Це — братья, русские братья, — подсказывают ему со всех сторон.
— Ну не над так нам допомогати, — продолжает тот. — А Россия — нам больше не брат. Россия теперь нам — захватчик.
Жители села шумят, головы поворачиваются друг к другу.
— Давайте по одному! — выйдя к столу и вытянув голову, Андрей громко призывает зал.
— Раньше я считал, что мусульмане — вот наш наполовину не дружественный народ, — поднимается еще один человек. — Потому что они другой веры. Наверное, я был не прав, может, это неэтично, но я так считал. Только я никогда не думал, что россияне — нам не братья. Я думал, мы — самые близкие народы. А выяснилось — что наш наибольший враг не мусульмане, не Китай, а Россия… Ну пусть мы бандеры! — выкрикивает он. — Только куда когда мы полезли и чего чужого мы взяли?! И недалек тот час, когда самого Путина придется от Китая защищать. А я, хоть и бандера, Россию защищать пийду! Потому что по-другому России может не быть! — Он садится.
— Дайте сказать! Дайте сказать! — снова перекрикивает зашумевших сельчан Андрей. — Вот говорят, что Путин боится НАТО. Но только само желание захватить землю соседей, приводит сюда НАТО даже быстрее, чем даже могут его сюда привести наши желания!
— А я однажды в купе с одним русским ехал! — выкрикивает еще кто-то. — И он меня спрашивает: «Видел когда-нибудь, как комар писает?». Говорю: «Нет». Отвечает: «Вот. А политика — это еще тоньше, чем комар писает!». А Путин! Он сам был гарантом неприкосновенности Украины! — еще громче произносит он, и собравшиеся кивками головы с ним соглашаются. — Но это он еще умно поступает, что не льется кровь! Но никто не знает, когда она прольется — сегодня или завтра!
— Мы не хотим войны! — кричат женщины. — Мы хотим мира!
— Никто так не заинтересован в дружбе с Россией, как западная Украина, — размахивая руками, хрипит Андрей. — Потому что у нас — туризм, и большинство туристов едет из России.
— Хвилиночку… — встает с первой скамейки седой мужчина, который все это время сидел молча, поджав губы. Зал сразу стихает, и вдруг становится заметным, что воздух за открытой дверью — посинел. — Я що хочу сказати… Янукович говорил — Украина буде в Европе. Люди настiльки в это поверили… — нараспев говорит он, водя перед собой руками, словно читает стихи. — И тут — ни… — он приседает. — Я примитивно сам себе думал — Азаров, да поедь ты в Европу, подивись, як люди живут. А потом понял — яки я примитивный, да они и их дети там давно живут в наiкрасших мiсцях. А тут — рабство, и це було давно.
— Долго, — подсказывают ему по-русски.
— Долго, — мягким голосом послушно повторяет он. — Дуже долго. Когда я побачив по телевизору, що народ кричит — «Банду геть!» — мени стало страшно — влада от Бога. Нас так выковали на Западе. А тут — «Банду геть!». Для мини банда — то преступное группирование. Но как побачив я Межигорье… Це — банда. И я чутки по-новому зразумил, що таке банда… — снизив интонацию, договаривает он, и зал как будто вместе с ним падает в паузу. — Украинцы — трудолюбивы, — тянет он, — религийны, не бандеровцы. Ну говорите — на-ци-о‑на-лист. А що в этом слове погано? Це — своя культура, своя нация и своя любовь до ближнего, — он садится.
— Добре! Добре! — поддерживают его собравшиеся. — Мы — не фашисты! Не фашисты!
Собрание закончено. Все жители села Унятичи хотят пригласить к себе домой «москальского журналиста». На село опускается синяя ночь с яркими звездами. Я иду в дом к Богдану — он присутствовал на собрании, но от начала и до конца не проронил ни слова.
В кирпичном двухэтажном доме с просторной кухней за столом сидит семья — рыжеволосый Богдан, его жена Оксана и их сын Тарас. Нос у Богдана — костистый, лицо — скуластое, подбородок — мягкий. Жена накрывает на стол — доставая из холодильника продукты, купленные в Польше.
— Я раз в месяц в восемь часов утра выезжаю, а к ночи — уже дома, — говорит она. — Покупаем там все — мясное, всякие йогурты, кефиры, порошки для прачки, сыры — брынзовые, голландские. Там дешевле и качественней… У нас еще сын есть — учится в Харькове. Тоже на отца похож. У нас — гуцульский генотип. Женщины маленькие, как я, а мужчины такие — худощавые, жилистые, как Богдан. Тут же горы — пузатым по горам не походишь.
Она открывает альбом, показывает фотографии своих сыновей. И те, и ее муж — в вышиванках.
— У меня есть вышиванка, у старшего сына есть вышиванка, у Тараса есть вышиванка, — говорит Богдан.
— Только у меня нет, — смеется Оксана. — Я ходила, я пiдбирала для них узир, який подойдет моей детине и моему чiловеку. Потом вышивала, потом портнихе отдала. Тарас, иди принеси вышиванки, — говорит она, и сын, встав из-за стола, уходит в комнату. — Раньше дедушки внукам передавали память из поколения в поколение. Теперь фотографии есть. Как посмотрю, сразу что-нибудь вспоминаю.
— А чем ваше село живет? — спрашиваю я.
— Я на заводе нефтеперерабатывающем працюю, — отвечает Богдан. — Но на данное время там людей сокращают. Когда-то на заводе работало три тысячи человек, сейчас — тысяча двести. Туда привозят бензин, и по всей Украине его распределяют. Сейчас он как база, хранилище.
— А раньше завод был главным донором бюджета Львовской области, — в кухню заходит Андрей и еще двое сельчан. Они усаживаются за стол. Самый пожилой — выставляет на середину стола две бутылки медовухи. Богдан поднимает одну и тонко разливает по рюмкам.
— Раньше у меня было двадцать вахт, теперь восемь, — продолжает Богдан. — Сейчас у нас в основном жена работает.
— Иждивенец, — подмигивает ему дед.
— Могу в Польшу поехать на заработки — на стройку, — говорит Богдан.
— Просто есть разные работы, — говорит Андрей. — Уходит то украинское поколение, которое выезжало в Европу на черновую работу. Для младшего поколения система уже изменилась. Теперь наши женщины выезжают в Европу не для того, чтобы за старушками ухаживать, а работать медсестрами в поликлиниках. Поэтому мы хотели в Евросоюз — там было бы полное признание нашей квалификации. Вы знаете, что мы все — дрогобычская сотня, — он обводит пальцем мужчин, сидящих за столом. — Эти хлопцы первыми вошли в Межигорье и закрыли там финский домик на замок. Все спрашивали — что там происходит, почему закрылись? А я вам скажу, что они там делали — души и ванны принимали. Они не поняли, что там ручки — из золота. Поэтому ничего не взяли, — он смеется.
— Да мы в Москве еще не такие дома видели, — говорит самый молодой мужчина, пришедший с Андреем. — Мы же — строители. Строили дворцы. У вас в Москве таких дворцов, как в Межигорье, десятки.
— Я сказала, не пущу на Майдан, — говорит Оксана. — Он все сидел на диване — дергался, дергался. Я поеду, я поеду. Куда ты поедешь — там смерть ходит? Я рано пошла на работу, звоню ему — «Оксан, я поехал». Я говорю: «Почекай, я скоро буду». «Да я уже в Киеве скоро буду». Я села у телевизор и смотрела, не выключая. Кажна куртка, кажна шапка — думала, це мiй человiк… Мы поженились молодые и всю жизнь душу в дом и в сыновей вкладывали. Теперь его назвали фашистом, — говорит она, и Богдан краснеет. — А я его не боюсь. Я его жинка, я знаю все его плюсы, все минусы. Когда треба помовчати, а когда — тю-тю-тю. Когда можно узяти криком, когда — криком не можно. Но на Майдан не пустить — я его ни криком не могла, ни своим тю-тю-тю.
