Газета День литературы - Газета День Литературы 8 (1998 2)

Владимир Маканин

ЧТОБЫ ВЫЖИТЬ

Святые различались, как различаются сейчас писатели. Были святые — страстотерпцы, были святые — молчальники, были бунтари разного рода. В каком-то смысле нынешнее время перехватило у церкви эту инициативу. Мы вспоминаем их жизненный путь, их биографии, их подвиги, их страсти — скажем старым словом — и действительно нам это помогает выжить, как в свое время помогали людям выжить дни святых. Тут нет противоречия с церковью. Литература тоже духовна. Духовное русло литературы инициировалось церковью. В этом перехвате инициативы нет ничего обидного ни для той, ни для другой стороны. Дни святых остаются. Но факт — есть факт. Мы собираемся в дни великих писателей, чтобы выжить. В этом смысле Лев Толстой нам важен… Анатолий Ким прекрасно сказал о том добром начале, которое Толстой видел в человеке, но мне хочется добавить: прежде всего нас поражает в Толстом мощь… Мощь таланта, мощь жизни. Внутренняя смелость браться хоть за пьесу, хоть за роман, хоть за рассказ. За что угодно… За собственную жизнь, что, безусловно, самое тяжелое. Сделать из своей жизни легенду. Не легенду дуэльного выстрела, а сделать ее личным усилием, личной трагедией…

Среди открываемых Маканиным типов мне особенно интересен тип провинциала, являющегося в Москву, — отражение непрерывного, размытого в веках притока свежих, полнокровных сил с русских окраин в центр. Являлись целыми семьями, родами, селами, почти целыми областями. Гнездились в столице, создавая в ней свою Россию, свою державу, уменьшенный рисунок огромного, размытого между трех океанов чертежа. Поэтому-то в "маканинских" московских квартирах, московских конторах, московских лабораториях и общежитиях видна вся Россия. Дышит Урал, волнуется оренбургская степь, зеленеет уссурийская тайга. И эти пришельцы — вовсе не те, недавно описанные межеумки, между городом и селом, между водкой и молодкой, бремя для села и для города, предмет наших литературных сожалений, оплакиваний, возведенный чуть ли не в национальный тип и характер. Нет, маканинские провинциалы из своих городков и поселков садятся на скамьи столичного университета, занимают посты в НИИ, рассчитывают баллистику ракет, строят, думают, вкалывают, гоняют на машинах, обзаводятся семьями, без особого комплекса перед столицей, ну, разве лишь с самым малым, с самым тайным, дающим силу их честолюбию, направляющим их неистраченную в провинции энергию.

Маканин создает свою оригинальную философию, свою "метафизику".

Слежу за его эстетикой не менее пристально, чем за социологией. Он мастер коротких, чуть условных диалогов, в которых, как в магнитных ловушках, улавливает плазму сильных и жарких состояний его ирония, обращенная не только на персонажей, но и на себя самого, позволяет ему сохранять выгодную дистанцию между творцом и действом, заглядывать в это действо со всех сторон и вдруг в финале снимать эту дистанцию мгновенным, разящим приближением, слиянием, и в этом стремительном, сверхскоростном слиянии много истинной боли, иногда до слез.

Я люблю мир Маканина, жесткий, структурный мир, в котором он по открытым ему одному законам заключает хаотический рой явлений, непроизвольных человеческих действий. Он строит свою кристаллическую решетку, превращает перенасыщенный раствор современной социальной Среды в четкие кристаллы своих рассказов, повестей и романов. Конечно, народная жизнь — не кристалл. Она — стихия, неочерченная, огнедышащая. Но всякий, кто хочет ее узреть, не опалив при этом глаза, строит свой собственный уникальный прибор, вставляет в него свои стекла, свои горные хрустали, свою уникальную оптику. Загляните в новую книгу Маканина напряженными, ждущими чуда глазами, и прибор заработает.

На мой взгляд, лучшая маканинская вещь — это "Голоса". Да, она фрагментарна, да, она не имеет конца. Но лично мне это внушает надежду, что рано или поздно Маканин вернется к ней и напишет — нет, не конец, у книг такого рода не может быть конца, — продолжение.

Давно освободился от беллетристических пут Андрей Битов, а, скажем, Анатолию Киму они, по моему ощущению, мешают. Мне остро интересно все, что делает этот писатель, я отдаю должное той непомерно трудной формальной задаче, которую он поставил перед собой в "Белке", но из всего, что я читал у него в последнее время, мне больше всего пришлись по душе этюды о Владимире Лидине и безвременно умершем поэте Александре Орлове. Первый напечатан в "Литературной учебе", второй — в "Дружбе народов". Работы эти исполнены вдохновенно и ярко.

После "Живой воды" "Сороковой день" В. Крупина многим показался спадом, но для меня эта вещь, беспощадно-откровенная, вольная и страстная, явилась предвестником нового плодотворного этапа в работе писателя. Я и сейчас думаю так, хотя произведения, которые Крупин опубликовал после "Сорокового дня", надежд моих, признаюсь, не оправдали. Они тоже и откровенны, и вольны, но… как бы это сказать поточнее? Чересчур, что ли, откровенны. Чересчур вольны. "Свободная" — или "открытая" — проза тем и хороша, что свободна от всяческих регламентаций, но ведь и она подчиняется законам искусства, наипервейший из которых — чувство меры.

В 1967 году в "Литературной России" появился рассказ никому не известного писателя "Свадьба". Трагическая история времен войны: любовь парня и девушки, ненависть к врагу, гибель, смерть и красота — чудовищная в огне этой смерти. В рассказе были достоверность и в то же время какой-то неподдельный, трогающий душу романтизм, от которого литература и читатели отвыкли. Рассказ "Свадьба" был замечен, он выделялся, его перечитывали, переводили.

Тогда было написано уже много, но напечатаны лишь "Свадьба" и несколько рассказов и очерков в областных газетах.

Александр Проханов по профессии авиационный инженер, работал в НИИ. Инженерия оказалась не главным в жизни, оставил, пустился в путешествия, работал в лесничестве в Карелии, водил туристов в Хибины, бродяжил с геологами по Туве. Все это — от страсти узнавания Родины, ее прошлого, ее будущего. Концы и начала — старики в ветхих избах, затерянных среди лесов, и ураганные скорости самолетов в поднебесье — соединение, слияние, неустанное движение, один путь. Редко кто из молодых писателей приходил в литературу с такой цельной и отчетливой, своей темой.

Тема Проханова — родная земля, народ, его корни, недра. Красота и радость, пребывающие в народе от века. Все это у Проханова слито и органично, все кровное. Почти физиологическое чувство Родины. Не сомневаешься в том, что он именно так чувствует, так видит и так верит.

В первых книгах Проханова "Иду в путь мой", "Желтеет трава", "Кочующая роза" — в крестьянах, рыбаках, партизанах, в старухах и детях, в молодых влюбленных женщинах, в каждом — выразились так ненатужно, легко, как бы ненароком, а потому чрезвычайно убедительно лучшие черты народного характера, те черты, которые относятся, говоря старомодно, к святому началу русской души: доброта, душевная мягкость, мечтательность и отвага.

Кроме умения заглянуть человеку в нутро, то есть кроме таланта человековедения, Проханову свойствен талант художника — его леса живут, его реки дышат, его воздух, снег, ненастье, поля исполнены живописной, пластической силы.

Страсть не покидает Проханова — страсть постижения Родины — значит, будут новые книги и в них любовь людей, рождения, смерть, шумящие леса, радость.

И его всегда будут узнавать сразу. Он заметен. Прочитайте эту книгу и убедитесь.

Афганистан, перевал Саланг, 1985 год.

ПЕРВЫЙ РАЗ Я ОБРАТИЛ внимание на Александра Проханова в предперестроечный период. Сознательно не обновляя свои тогдашние впечатления, могу сказать следующее. Как все мы понимаем, использованное в ту эпоху понятие “застой” было неточным (чтобы не сказать больше). Жизнь вообще не может “застаиваться”.

Призрак исчерпанности и краха бродил по всем просторам всесильной все еще сверхдержавы. Не выразить это, делая молодой интеллектуальный театр (а я тогда был занят именно этим) было невозможно. Выразить — как? Через чьи тексты? Опираясь на классиков, которые, мол, все писали вперед на века, и надо только прочесть? Уязвимость подобных подходов для театра, чей воздух всегда современность и уникальное в современности — понятна. Но что тогда? Точнее — кто?

Масса талантливых людей из либерального лагеря упивалась призраком исчерпанности и краха. Это было отвратительно и бесперспективно. Остро или сдержанно фрондирующая группа говорила не о крахе и исчерпанности, а о якобы имеющемся “молодом напоре”, сдерживаемом теми, кто целиком в прошлом. Говорила скучно. Мелко. В самом общем и единственно для меня (тогда и сейчас) значимом плане — несовременно. Что оставалось? Как ни странно — оставался поздний, мягко говоря, неровный Ю.Бондарев с его болью, апокалиптичностью, ощущением борьбы и беды. Но это легко можно было списать на возраст и ролевые функции — мол, уходят “эти” и свой уход представляют как сверхкатастрофу. Нужно было нечто молодое, недвусмысленное, готовое бороться и — ощущающее и впрямь почти апокалиптический масштаб вызовов.