Он положил бумажную салфеточку на мокрое кофейное пятно, черные глаза глядели виновато, но и упрямо.
— Как Наташа… здорова?
— Наташа? Хижняк?
— Да. Она совсем не выходит на улицу…
— Разве ты не знаешь, что они переехали?
Алеша с недоверием и даже обидой посмотрел на Галину Остаповну: только что из ворот дома вышел Иван Иванович. Он почти столкнулся с мальчиком, но лишь скользнул по нему рассеянным взглядом, наверно, не узнал его в новой зимней одежде и прошел мимо. Алеша окаменел, глядя ему вслед. Подростка поразило лицо Аржанова, потемневшее, осунувшееся, щеки втянулись, точно профессор несколько недель пролежал в постели. Алеша сам не знал, отчего не окликнул его, не поздоровался с ним, а замер на месте, и все.
— Значит, Наташа с матерью переехали отсюда?!
— И они, и… Варвара Васильевна с Мишуткой.
— Я только что видел Ивана Ивановича. Он у вас был?
— Нет, он… на старой квартире. Работает, — почему-то стараясь скрыть то, что произошло, сказала Решетова.
— У него теперь здесь отдельный рабочий кабинет! — высказал догадку Алеша, вспомнив неспокойный нрав Мишутки.
Но ему представилось похудевшее, мрачное лицо Аржанова. Да и Наташа говорила, что когда Иван Иванович получит новую квартиру, то они с матерью, наверно, останутся тут. Отчего же получилось иначе?
— Вы мне неправду сказали? — с мягким упреком вырвалось у Алеши. — Иван Иванович поссорился с женой, да?
— Они не поссорились, а разошлись совсем.
С минуту мальчик сидел неподвижно, вцепившись в край стола, закруженный вихрем противоречивых чувств. Горькое одиночество его матери, его ребячья тоска об отце повторятся теперь в семье Аржановых.
«Бедный Мишук!»
Алеша считал себя уже взрослым, он действительно многое знал о жизни, встречал пошляков и развратников и научился ненавидеть их всеми силами мальчишеской души. Эти люди приносят зло окружающим. Но Иван Иванович… Нет, нет, это совсем не то! Даже сравнить невозможно! Серьезный человек потерял семью. Тут настоящее горе. Но, как ни странно, а Алеша не мог заставить себя пожалеть жену Аржанова. У него просто физически щемило сердце при мысли об Иване Ивановиче, а за судьбу Варвары Васильевны он не волновался. Работает теперь врачом, переехала на новую квартиру, Мишутку забрала…
— Как твои успехи в школе? — спросила Галина Остаповна, тронутая волнением подростка и глубоким его раздумьем.
Алеша, не в силах стряхнуть тяжелое оцепенение, пожал плечами, глянул точно издалека.
— Нормально!
Матерински теплая улыбка Галины Остаповны задела его.
— Я на «отлично» учусь по всем предметам: и общеобразовательным и по музыке, — сказал он, вспомнив соседа по квартире, семнадцатилетнего дылду-двоечника с кулаками-кувалдами, от которого он перехватил это словечко «нормально». — Я уже написал сам несколько маленьких вещей. Некоторые из них исполнял на музыкальном вечере в своей школе. Товарищ и хорошо приняли. А сейчас работаю над… над симфонией, которую хочу посвятить Сталинграду. Ее я играл только маме. Многое мне еще самому неясно, но я напишу… Обязательно напишу. Это не дает мне покоя. Говорят, что в финале должно быть просветление. Но я еще не могу… Представлю переживания мамы, и у меня получается печаль и ненависть. Вспомню гибель наших людей, и опять во мне все кипит…
— От этого нелегко отойти, Алеша, — тихо сказала Галина Остаповна. — А боль материнской утраты никогда не исчезнет. Даже счастливая новым материнством, женщина всегда помнит смерть первого ребенка! — Галина Остаповна умолкла, потом неожиданно спросила: — Почему же ты не встретился с нашими сибирячками у Наташи Коробовой? Или ты уже не ходишь к ней?
— Нет, я у нее бываю, но их не встречал в последнее время. А спросить у Натальи Трофимовны… Она сейчас стала такой, как Витуся в Сталинграде. Вы-то Витусю не знаете, а я помню… Маленькая девочка, которая даже головку не могла держать. И Наталья Трофимовна сейчас такая же. Ни-че-го не понимает: лежит и разводит руками, как самый крошечный младенец. Доктор потрогал ее рот молоточком, а она губами ловит, будто соску сосет. Неужели не вылечат ее теперь?!
— Не знаю, Алеша… Вылечат лишь в том случае, если у нее доброкачественное заболевание.
— Смешные вы, врачи! — угрюмо сказал мальчик. — Что же тут может быть доброкачественного?
19
К руководителю клиники Гридневу Иван Иванович относился с уважением, а после обследования комиссии стал думать о нем даже с некоторой нежностью, сдержанной и суровой: не «финтил» товарищ, отстаивал своих младших коллег твердо.
Гриднев, в свою очередь, дорожил талантом и работоспособностью Аржанова, предоставив ему полную возможность овладевать методикой операций на сердце, сам занялся операциями легкого и пищевода. В решении вопроса создания Института грудной хирургии он сыграл немалую роль, а пока не терял времени и в старой клинике. Как члену-корреспонденту Академии наук, ему полагалось иметь при себе двух научных сотрудников. Он подобрал серьезных людей и устроил в подвале клиники лабораторию с операционной и даже собственным виварием.
На покупку и содержание собак понадобились средства. Гриднев «изыскал» средства. Нашлись и работники для ухода за подопытными животными, и лаборантки-энтузиастки. Но едва все наладилось, как явился городской санитарный надзор и предложил убрать животных с территории клиники, а на члена-корреспондента наложил штраф.
Вместе с дотошным Прохором Фроловичем и Иваном Ивановичем Гриднев гадал, как избыть эту беду. Как обойти ограничение и оставить за собой с таким трудом созданную лабораторию? Обратиться в горком партии? В Московский городской Совет? В министерство? В Академию наук? Ведь виварий находился в другом помещении — там, где раньше была котельная; ведь для собачек вход в лабораторию сделан особый, прямо с улицы.
Поделив между собой инстанции, хирурги обили все пороги и добились своего. Теперь профессор Аржанов проводил опыты у себя в лаборатории. Его волновало, как лучше сделать операцию при сужении легочной артерии, чтобы наладить нормальное движение крови в легкое. Освоенные «анастомозы» — образование соустья между легочной артерией и аортой — уже не удовлетворяли хирурга. Выяснилось: эта операция иногда заставляет сердце работать сильнее, и оно устает. Как же сделать лучше?
Требовалась прямая операция на «сухом» сердце. Надо вскрыть желудочек, под контролем глаза ввести инструмент в устье легочной артерии и выкусить суженный перешеек. Это сразу исправит анатомический дефект, но как этого добиться? Решили пойти двумя путями: работать над гипотермией, объединив холод с комплексом лекарств, снижающих кровяное давление, и испытать перекрестное кровообращение, при котором выключенное сердце оперируемой собаки заменяется сердцем собаки-донора. Уже удалось производить такую замену в течение тридцати и даже сорока минут. Значит, путь определялся к чудо-машине, которая будет скоро заменять сердце и легкие донора. Машина эта уже существовала, она уже применялась хирургами при опытах, надо было только усовершенствовать ее.
Теперь, когда Варя ушла из жизни Ивана Ивановича, он совершенно погрузился в работу. Отпала причина его раздражения, но вместо успокоения он ощущал тягостную холодную пустоту: сказывалась тоска по Мишутке. Он знал, что будет скучать по сыну, но такой страшной тоски даже представить не мог. По сравнению с нею ему казались теперь пустяками давнишние страдания по Ольге. Саднящие мысли о сынишке все вытеснили, и, может быть, поэтому Иван Иванович почти не думал о Ларисе.
А Варя? Странно даже, до чего въелись в него ее попреки: стоило подумать о ней, как сразу всплывали в памяти все тяжелые разговоры. Хватало же у нее самомнения бросить ему упрек о том, что в клинике Гриднева «есть хирургия, но нет лечения».
Прежде всего это несправедливо по отношению к самой клинике. Далеко не везде так серьезно изучают состояние больного. И не везде почти все врачи ведут научную работу. А тут даже Софья Шефер, новый сотрудник, несмотря на недостаток свободных мест при кафедре, взяла тему для кандидатской диссертации. А Решетов? Он мог бы получить по конкурсу звание доцента с более высоким окладом за преподавательскую работу в любой другой клинике, но не хотел менять скромное место ассистента у Гриднева и с увлечением занимался со своей маленькой группой студентов из десяти человек. Так же крепко держались здесь остальные врачи.
Что же касается хирургии, то никто из гридневских хирургов не прибегал к ножу, «семь раз не отмерив», и каждый сам следил за выздоровлением больного после операции.
«Не просто мы режем, хотя у нас и хирургический корпус!»
Думая об этом, Иван Иванович как бы продолжал спор с Варей. Но теперь он начинал видеть и то, в чем она имела основание упрекнуть его.
