Россию вторичной страной. Ее подъем выглядел в глазах западноевропейцев событием из мира иррационального. Они отключили разум, не желая смотреть и видеть, ими двигало чувство неприязни, инстинкта.
Но там, где разум спит, а работают чувства, происходят удивительные и катастрофические явления. Стоит вспомнить гениальный офорт Гойи: «Сон разума рождает чудовищ». Какие же чудовища родились? Какие чувства обуревали публику, причем не только интеллигенцию, на которую все готовы валить неудачи русской истории? Можно сказать, что мир стал больше руководствоваться не разумом, а чувствами, не расчетом, а инстинктом, и явилось чудовище – явился человек массы и начал играть решающую роль. Тексты Лебона, Канетти, Фрейда, Ленина и Гитлера – мощный показатель смены духовной парадигмы исторического развития. Маркс написал страшную формулу, что идея должна овладеть массами (каковы эти массы, уже никого не интересовало). Поначалу в России, да и на Западе массы ринулись на войну как на праздник. Но войны ждали и революционеры.
В России ожидания солдатских масс вроде бы имели основания. Стоит акцентировать известную мысль, что Российская империя проиграла войну не потому, что ее армия потерпела поражение, а потому, что обрушился ее внутренний фронт. Черчилль писал даже, что Россия рухнула, держа победу в руках. По словам Доменика Ливена, «можно сказать, что революция была не следствием военных неудач, а скорее результатом экономических тягот военного времени. Но основной ее причиной оказалась полная утрата доверия царскому режиму среди большинства российских элит и российских городских масс» [68].
Петр Аркадьевич Столыпин
Но был своего рода все растопляющий Гольфстрим – революционеры и политики, которые ждали, что война рано или поздно создаст революционную ситуацию. Ленин, потерявший свою энергию, когда реформы Столыпина приобретали все большую мощь, решивший, что теперь революция станет невозможной. Но как только началась война, он ожил: «В 1905 году Ленин с завидной проницательностью понял, что неудачная война может вызвать революцию. Затянувшаяся Первая мировая война дала ему другой источник воодушевления, весьма чуждый марксизму. Ленин почувствовал, что игра на национальных амбициях может стать лучшим орудием всеобщей победы пролетариата» [69]. Возникла гениально-провокационная идея сделать так, чтобы война превратилась в революцию. Член Государственного совета, руководитель МИДа, родственник Столыпина, Сазонов пытался вести политику осторожную, но был сменен абсолютным фаворитом императора Штюрмером. Позднее Сазонов вспоминал: «Революция, уже раз в 1906 году сломленная Столыпиным, увидела наступавшую для нее смертельную опасность и рукой Богрова свалила этого благороднейшего сына России. Принято говорить, что нет людей незаменимых. Но Столыпина у нас никто не заменил, и революция, среди тяжелой нравственной и материальной атмосферы войны, восторжествовала. Пока я пишу эти строки, передо мной живо встает величавый в своей силе и простоте образ Столыпина, и мне припоминаются неоднократно слышанные от него слова: “Для успеха русской революции необходима война.
Без нее она бессильна”. В 1914 году мы получили эту войну, а после трех лет тяжелой борьбы, которую нам пришлось вести одиноким и отрезанным от общения с нашими союзниками, к нам прибыла из Германии и революция в лице Ленина и его сообщников, отдавшая себя на служение нашим врагам и радостно принятая ими, как желанная сотрудница» [70].
На полях сражений Первой мировой войны погибли около 10 миллионов солдат. Еще 20 миллионов человек были ранены.
Из войн, как правило, происходят революции: чем разрушительнее война, тем разрушительнее следующая революция. Вспоминая начало войны, Троцкий приводит свой разговор с австрийским социалистом Фридрихом Адлером: «На улицу сейчас выходят все неуравновешенные, все сумасшедшие, это их время. Убийство Жореса – только начало. Война открывает простор всем инстинктам, всем видам безумия» [71]. В 1916 г. сам Адлер выступил как террорист, убив министра. Как писал Марк Алданов: «На трудном пути революции одни заблуждались меньше, другие больше. <…> Но и без тысячи ошибок над всеми неумолимо висел и висит рок великой войны» [72].
Признаки революции
Как же случилась революция? Война очевидно не проиграна. Голода в столице нет. Но толпы дезертиров и оборванцев бродят по столице, порядка на улицах нет. Женщины вышли на улицы, задержка с хлебом. От этих немного странных требований (еда была) исходит ощущение зомбированности. Народ вдруг вспомнил 9 января, когда царь отдал приказ стрелять в народ, шедший к нему с хоругвями. Сегодня можно читать, что Николай-де не знал о готовящемся расстреле народного шествия, но достаточно открыть его дневник, чтобы увидеть, как в записи 8 января он показывает полную осведомленность: «Во главе рабочего союза какой-то священник – социалист Гапон. Мирский (министр внутренних дел. – В.К.) приезжал вечером для доклада о принятых мерах» [73]. Речь же шла о том, чтобы по приказу царя объявить Петербург на осадном положении, тем самым давая возможность для применения военной силы против пока еще мирных подданных. Уваровская формула дала самую серьезную трещину. Православный народ был расстрелян самодержцем, или, следуя другой формуле – Достоевского – («царь – отец, мы, народ, – его дети»), было совершено публичное детоубийство, побессмысленнее даже, чем Тарасом Бульбой. Иными словами, перестала работать не только имперская наднациональная идея, но и национальная, точнее, националистическая идея показала свою недееспособность. С.Н. Булгаков писал об этом так: «Агония царского самодержавия продолжалась все царствование Николая II, которое все было сплошным самоубийством самодержавия. <…> Раньше могло казаться, что революцию сделали революционеры. <…> К несчастью, революция была совершена помимо всяких революционеров самим царем, который влекся неудержимой злой силой к самоубийству своего самодержавия. <…> Я ничего не мог и не хотел любить, как Царское самодержавие, Царя, как мистическую, священную Государственную власть, и я обречен был видеть, как эта теократия не удалась в русской истории. <…> Неудача самодержавия в лице Николая II была настолько велика, непоправима, что она обрекала того, кто мог и хотел любить только самодержавие, понятое как государственная вселенская идея, на ежечасное умирание» [74]. А потом, после того, как началась, по выражению народа, «германская война», националистический шабаш еще больше усилился. Начались, как и позднее, во времена «космополитизма», переименования.
Втравив Россию в войну с Германией, самодержавие произвело ревизию петровского наследия. Причем отрицание несло весьма глубокую символическую нагрузку. Произошло «бездарное и безвкусное переименование Петербурга Петра и Пушкина в Шишковско-националистический Петроград» [75], – как написал воевавший на германском фронте русский философ Федор Степун. По этому поводу раздались восторги поэтов (например, С. Городецкого) – вполне казенные, ибо не понимавшие глубинного смысла происходящего (т. е. уничтожения Петровской идеи) и пр., были выдуманы «богатырки», ставшие потом «буденновками».
Японская война, революция 1905 года, Первая мировая война, в которую втолкнул начинавшую набирать силы Россию последний царь, – все это будило худшие инстинкты людей. Не
