стимул для работы и для новых мыслей. По большому счёту я боюсь всего и ничего не боюсь. Конечно, я боюсь заболеть, ослепнуть, потерять память, обидеть дорогих и близких мне людей. Есть две вещи – боль и страх: боль – всегда сигнал, что что-то не так, а значит – надо попытаться исправить, изменить; а есть просто страх, в котором нет боли, и его необходимо преодолеть – он нерационален и способен истощать силы, человек становится рабом этого страха. Нужно взвешивать, что хуже. Я знаю одно: надо идти, надо преодолевать, двигаться, иначе… Если стоишь над пропастью – в какой-то момент захочется в эту пропасть прыгнуть, она заберёт. Если долго смотреть в пропасть – она начинает вглядываться в смотрящего. Что делать? Идти вперёд, чтобы преодолеть желание прыгнуть вниз. Конечно, легко говорить…
Для музеев не существует табу. То, что вне музея табу – в музее не табу. Вот правильная формула. Запреты не распространяются на музеи. Почему? Дело в том, что музей – особое пространство, он – территория сакральная и живёт по своим законам и правилам, а посему сам решает, выбирает, что ему нужно. Правила жизни музея могут не совпадать с правилами обычной жизни, с правилами улицы: то, что табу на улице, в привычных условиях, совершенно не обязательно считается табу в музее. В Красноярске выпустили майки с остроумной надписью: «Вся власть – музеям!». Музей может позволить себе многое. Например, может показывать обнажённые фигуры, и они в этом сакральном пространстве не будут оскорблять ничью высокую нравственность. Если кого-то что-то возмущает – музей не должен приспосабливаться и что-то менять, от чего-то отказываться. Но нужно считаться со вкусами, с особенностями людей, учитывать менталитет и стараться без раздражения, без возмущения объяснить, почему обнажённые фигуры в музеях прекрасны, а на улицах лучше сдерживаться и прилюдно не обнажаться. Музей, объясняя, сглаживает конфликты.
Музей принимает множество разных людей, но он не должен ориентироваться на вкусы масс. Музей не подчиняется массам, а воспитывает, просвещает массы, усмиряет раздражение, сглаживает непримиримость. Диктат толпы – опасное увлечение, нельзя ему следовать. Права одних – тех, кто негодует и оскорбляется, – не должны ограничивать права других, иных. Музей знакомит с разнообразием культур и искусства, он заслужил право определять, самому решать – что и когда показывать, потому что он больше знает и понимает. Конечно, очень многое зависит от традиций, от общего культурного уровня зрителей, людей, и музею нужно, безусловно, учитывать эту разницу, предугадывать, что может быть воспринято нормально, а что может вызвать бурное негодование, истерику. Иногда сталкиваешься с неожиданной реакцией. Например, мы не показываем эротическую коллекцию японских гравюр, но эту коллекцию мы показывали в Голландии, в Амстердаме, и все были довольны, никаких возмущений. У нас не рискуем пока показывать – слишком обострены у наших граждан эротические чувства, наши люди излишне нервно относятся к обнажённой натуре вообще, а уж в частностях – тем более. Музей должен сам принимать решения, что может вызвать неправильную реакцию и есть ли смысл рисковать и раздражать. Может быть, иногда не стоит возбуждать эмоции – лучше повременить, так как люди ещё не готовы, и лучше отказаться от показа. Показывать или не показывать – вот вопрос, который должен решать сам музей, и никто не должен музею указывать или запрещать.
Иногда реакция публики бывает неожиданной. Мы делали выставку братьев Чепмен и очень волновались, я уже готовился к объяснениям, выстраивал линию защиты. Джейк и Динос Чепмены – английские художники, радикальные, резкие, беспощадные, но очень талантливые. Они привезли в Эрмитаж свою знаменитую инсталляцию «Ад». Девять стеклянных витрин: в одной стоят пластмассовые фигурки солдат-нацистов, они жестоко убивают друг друга; в другой – макет концлагеря; в третьей – «Макдоналдс», наполненный кусками окровавленных тел; в четвёртой – распятые снеговик и свинья. Ещё одна витрина: семь фигурок Гитлера пишут обнажённую фигуру на пленэре. Жестокое, страшное напоминание о войне и высказывание художников: мир, где насилие больше невозможно всерьёз, – это страшный сон, кошмар прошлого, который больше не может повториться. Выставка возмутила некоторых граждан, посыпались письма протеста в прокуратуру – 114 жалоб. «Мы экстремально сожалеем, – ответили художники, – что некоторые посетители выставки были экстремально расстроены. Экстремально грустно получать обвинения в экстремизме, особенно от религиозных групп. Надеемся, что государственный прокурор, назначенный расследовать обвинение в экстремизме, примет наши экстремальные извинения».
Что же больше всего возмутило и оскорбило верующих? Они усмотрели в распятых на кресте персонажах глумление над казнью Христа. Гнев напрасный, потому что казнь на кресте, распятие – смертная казнь, которая была принята задолго до Рождества Иисуса Христа и была известна и в Вавилоне, и в Персии, и в Греции, и в Палестине, и в Древнем Риме. Римский оратор Цицерон назвал этот вид казни «самым жестоким и самым страшным». Так мучительно казнили особо опасных преступников. Этот образ казни имеет много аллюзий. Нужно понимать контекст мировой культуры и необходимо очень деликатно объяснять, как идеи и образы укладываются в этот контекст.
Выставка братьев Чепмен, безусловно, жестокое напоминание о том, что могло бы быть, и она – продолжение традиции великих художников, решивших изобразить на своих полотнах Страшный суд. Братья Чепмены с современной резкостью и провокационностью продолжают традиции мирового искусства: ад Босха, ужасы Брейгеля, кошмары Гойи. Я был возмущён письмами и считал, и сейчас считаю, подобные выступления примером потрясающей культурной деградации нашего общества, которая прикрывается начётничеством. Это не только волна бескультурья, но и поощрение доносительства, манипуляции общественным мнением. Так начинаются все репрессии. Непозволительно диктовать правила Эрмитажу и пользоваться уличными способами. Вкусы толпы никогда не могут служить ни эстетическим, ни нравственным ориентиром.
У нас привыкли обижаться, оскорблённые чувства становятся признаком времени. Печально и опасно. Мне кажется, наше общество болеет, и болезнь протекает всё тяжелее и тяжелее. Поводов для скандалов в любом обществе всегда много, но сегодня настораживает степень агрессивности и истеричности. Надо этот процесс, пока не поздно, не стимулировать, а смягчать, ослаблять. Опасность любой истерики в том, что упускаются действительно серьёзные и важные проблемы.
Острейший вопрос сегодня: музей и церковное искусство, предметы культа в светской атмосфере. Икона в храме – тайна, ей поклоняются, но икона, которая хранится в музее, становится частью мирового художественного творчества и начинает говорить с нами не только на языке религиозном, мистическом, но и на языке искусства, художественном. Иконами в музее можно любоваться, но перед ними можно и благоговейно молчать, молиться – нет противоречия. Духовная сила, которая таится в иконах, не исчезает и не может исчезнуть, потому что музей бережёт и сохраняет её по-своему.
В Эрмитаже хранится одна из величайших византийских икон – изображение Христа Пантократора (Вседержителя). Этот образ Христа имеет чудодейственную силу: помогает в бедах, исцеляет, даёт силы: «Не оставь нас в горести и бедах, избавь от злости и корысти, придай нам воли и стойкости, исцели от недугов телесных и душевных. Оберегай детей наших и дома наши от врагов и невзгод, будь рядом и не покидай». Икона «Христос Пантократор с донаторами» воплощает идеи исихазма – мистического учения о возможности Богосозерцания, которые достигаются «умной молитвой». Постоянное чтение Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного». Безмолвная молитва ради созерцания Божественного света. Симеон Новый Богослов, живший в X веке, называл исихазм «духовным узрением»:
Кто хочет увидеть сей свет невечерний,
Тот должен всегда соблюдать своё сердце
От страстных движений, от помыслов скверных,
От гнева, смущения, клятв лицемерных;
Внимать себе должен и злобы не помнить,
Людей не судить даже в помыслах сердца,
Быть искренним, кротким, спокойным, смущённым
