После бесконечного перечисления деканом «молодежных проступков» вплоть до «похищения» тряпки и куска мела такая речь прозвучала резко.
Аржанов действительно прост и суров по отношению к студентам, и когда он читает лекцию, в аудитории не протолкнешься. Поэтому на совете никто не смог упрекнуть его в самодовольстве или попустительстве.
Софья Шефер постояла у полуоткрытой двери аудитории, отметила сразу наступившую тишину, массу блокнотов и авторучек над рядами длинных столов, тесно заполненных студентами. Лицо Ивана Ивановича было строго, глаза под сдвинутыми бровями ярко светились. Он знал свой предмет, всегда с увлечением готовился к лекциям, и оттого, что никогда не скучал на них сам, слушатели схватывали каждое его слово, ловили каждую шутку.
«Но какой шум они подняли бы, узнав, что вы бросили семью, дорогой профессор! — подумала Софья Шефер. — Только ради того, чтобы не внести разочарования в эти юные души, я готова признать, что развод был для вас совершенно необходим».
Она ходила по палатам, проверяла, как выполнялись сестрами назначения врачей, и снова и снова заглядывала в послеоперационную, где лежала Наташа.
Лицо больной почти сливается с белизной бинтов шлемной повязки. Софья поправляет резиновую трубку кислородной подушки, откуда идет легкая струя кислорода, обвевая нос спящей. Опытные санитарки и сестры не отходят от тех, кто лежит здесь. И возле Наташи сидит сестра. Капельное вливание физиологического раствора. Сердечные лекарства. Глюкоза. Софья слушает пульс. Кровяное давление сейчас не выше семидесяти, если оно достигнет ста двадцати, то снова сделают вливание препарата.
Невропатолог кладет обратно на подушку исхудалую руку больной. Вернется ли она к жизни?
Твердые, но осторожные шаги за спиной заставили Софью обернуться. Иван Иванович. Она почувствовала волнение.
«Я, кажется, тоже не равнодушна к нему, — отметила она про себя с оттенком иронии. — Ну что ж, это никого и ни к чему не обязывает».
23
Она уступает ему стул и, стоя позади, молча наблюдает за его движениями. Он мог бы идти отдохнуть, но, видно, состояние Наташи не дает и ему покоя.
— Может, положить грелочки? — шепотом спрашивает Софья, трогая ладонью холодные пальцы Наташиной ноги, которая выставилась из-под отогнутого одеяла: капля за каплей вливается в вену над лодыжкой спасительный раствор.
Хирург молча отклоняет грелки. Ничего, лучше эта холодноватая бледность, лишь бы не возникло двигательное возбуждение, лишь бы миновала угроза отека мозга.
Иван Иванович снова проходит по всему отделению, заглядывает в операционную. Там две операции по поводу острого аппендицита. Профессора просят подойти к столу. Он смотрит, дает совет: самое обычное хирургическое вмешательство не всегда проходит гладко. У дежурных хирургов работа не прекращается: в клинику везут и жертвы несчастных случаев на улице, и неотложных больных по нарядам.
Один из оперирующих хирургов — бывший земский врач, очень опытный. Аржанов смотрит, как он работает, и вспоминает свою практику на периферии: нигде врачи не спасают столько жизней, как там. Хирург районной больницы — бессменный дежурный: он никогда не покидает этого поста, потому что туда поступают самые неотложные больные. Рост культуры еще не означает повышения медицинской грамотности, и зачастую самые интеллигентные люди проявляют по отношению к себе и своим близким полное невежество.
Иван Иванович не может заставить себя уйти домой. Сейчас снова обойдет палаты — и опять к Наташе Коробовой, бывшей сталинградской дружиннице, которая в разбитых башмаках, в комбинезоне, порыжевшем от крови, с отчаянной смелостью ползала по страшным буграм над Волгой. И Ваня Коробов… Ох, Ваня! И двое детишек — две крохотные девочки. Говорят, они похожи друг на друга, как две пули. Так Логунов сказал.
«Что это они копаются?» — досадует Иван Иванович, заметивший, что бывший земский хирург давно уже перебирает петли кишечника, разыскивая отросток слепой кишки.
Больная, потеряв терпение, начинает громко стонать и охать, просит дать наркоз.
— Дайте ей подышать немножко! — вмешивается Иван Иванович, моя руки и собираясь принять участие как ассистент в операции на другом столе. Там молодой хирург уже покончил с аппендицитом и принимает больного с ущемленной грыжей, а затянувшиеся поиски отростка не подвигаются. Уши, лицо и шея пожилого хирурга становятся красными и начинают блестеть от пота. Он снова вынимает и перебирает петли кишечника. Потом это же проделывает его ассистентка. Наблюдая за ними издали, Иван Иванович отмечает мысленно: «Четверть века назад половина операций по поводу острого аппендицита кончалась смертью. Сейчас, с учетом самых дальних углов страны, смертность при этих операциях не достигает и трех десятых процента. То же будет и в сердечной хирургии! Лет через пятнадцать сердце будут оперировать с таким же успехом».
«Да что они там?!» — нетерпение Ивана Ивановича перебивается воспоминанием из далекого уже прошлого, как он сам однажды не мог правильно вколоть иглу в позвоночник для выпуска спинномозговой жидкости. Больной, успевший за время мытарств по клинике превратиться в своеобразного палатного академика, то и дело поднимал голову, стараясь взглянуть на незадачливого врача, и, жалобно охая, спрашивал с убийственным простодушием:
— Ну как, нашел? Попал? Опять не попал?! Да ты повыше вколи!
Ивана Ивановича тогда тоже бросило в жар. Выручил подоспевший опытный нейрохирург. Одним движением он ввел иглу меж позвонков, и сразу закапало.
Аржанов подходит к соседнему столу. Больная уже спит под общим наркозом.
— Нет! — в один голос говорят отчаявшиеся хирурги.
— Что за чушь! — Профессор берется за петли кишечника, щупает, перебирая пальцами, обтянутыми желтоватой просвечивающей резиной перчаток, и сразу находит: еле ощутимая бороздка сбоку.
— Вот он!
Но и в самом деле, можно было двадцать раз прощупать это место и ничего не обнаружить: неоднократно воспалявшийся отросток покрылся спайками и совершенно замуровался в стенку кишки. Попробуй найди его! Даже опытный хирург растерялся, а как тут быть новичку?!
Иван Иванович опять моет руки и возвращается к столу, где оперируют грыжу. Ему сейчас домой бы, сидеть да работать, но дома у него нет, и никуда не тянет его. А здесь больные. Наташа здесь. И отросток этот хитрый… Сколько времени можно его искать?! Могли бы отступиться и зашить все до нового, наверняка, последнего приступа; тогда этот случай тоже вошел бы в три десятых процента смертности.
В какую же графу занести несчастный жизненный случай с самим хирургом? Ведь было уже у него такое, когда некуда уйти из больницы! Приди домой — и натолкнешься на отчужденно-враждебный взгляд, а сейчас и этого нет. Как требовательно и нежно обвивались вокруг шеи детские руки: «Папа! Посмотри, папа!»
Об этом лучше не думать!
Хорошо, что есть работа, что ты нужен людям, а то такая пустота была бы на душе! Желая отвлечься, Иван Иванович опять думает о Коробове, о его детишках, но эта мысль прямиком приводит его к Варе.
«Ка-ак она меня ударила после первой операции Наташе!»
Но это вызывает лишь глухую боль: все личное странно притупилось, что даже пугает Ивана Ивановича. Лучше страдать, чем такая опустошенность! Впервые в жизни он начинает понимать смысл старинного слова «хандра». Тоска — другое. Это активное, горячее чувство — тоска по любимой женщине, по родине, по работе. А сейчас на него наседала, наползала серость какая-то: ни чувств, ни желаний, ни творческих стремлений — именно хандра!
«Неужели старость?!»
На днях он взял Пушкина, перелистал отдельные места из «Евгения Онегина». Ущемили его стихи:
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов.
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет.
«Как глубоко Пушкин чувствовал! А ведь он был тогда лет на десять меня моложе!»
И все звучали да звучали в памяти, то отдаляясь, то пронизывая острой печалью, изумительные строки поэта.
«Да полно об том! — сказал себе Иван Иванович, снова направляясь в палату, где лежала Наташа. — Как она, голубушка? Вот в чем сейчас главное!»
24
Только недели через полторы она впервые по-настоящему пришла в себя, спросила, какой нынче день, и неожиданно потребовала зеркало. Софья Шефер побежала между рядами коек, взяла у больной зеркальце получше и, не успев перевести дыхание, вернулась обратно.
Наташа молча всмотрелась в свое отражение, потом слабо махнула рукой и отвернулась.
