Итак, тема, по-моему, — это главная мысль или сумма мыслей, выражающих отношение автора к явлению, которое он отбирает для исследования и последующего изображения в своем произведении. Такое определение помогает журналисту не просто «отобрать» явление, но осмыслить его, выявить свою позицию, точно соответствующую духу времени и состоянию современного читателя, что может гарантировать высокий уровень убедительности и доказательности будущей публикации, наполнить ее доводами и резонами и, самое главное, мыслью, если угодно — идеей, если угодно — идейностью.
Поворот темы. Начну с примера. В 1928 году мой отец А. Д. Аграновский, в ту пору работавший в «Известиях», отправился по заданию редакции в Сибирь. Там на его глазах неожиданно лопнула, развалилась одна из первых коммун. Дело происходило, прошу не забывать, в период, предшествующий всеобщей коллективизации, когда рождение каждой коммуны считалось великой победой, а провал — великим поражением, и вся печать, все средства агитации были направлены на поддержку и воспевание коллективных хозяйств. И вдруг — нате вам, лопается коммуна! О чем писать? Как писать? Какая «вырисовывается» тема на основании факта, ставшего известным журналисту? Примерно такие вопросы, предполагаю, стояли перед газетчиком. Не пожалеем времени, чтобы прочитать несколько абзацев из материала, вскоре опубликованного в «Известиях» под названием «80 из 5000»:
«В дверях раздался оглушительный стук, и в хату ворвались человек десять:
— Что такое?!
Хозяин вскочил на ноги, зажег светильник, и вот мы сидим, взволнованные неожиданным событием, и, перебивая друг друга, горячо обсуждаем случившееся несчастье.
Да, несчастье. Минут пятнадцать назад поселок Алексеевский остался без… женщин. Уложив в дроги детей и кое-какой скарб, они, как по команде, разъехались во все концы необъятной сибирской степи: кто в Волчиху, кто в Романово, а кто в соседний округ, — и некому уже сегодня доить коров, кормить свиней и стряпать завтрак!
Только полчаса назад закончилось организационное собрание, на котором был принят устав коммуны, только пятнадцать минут назад восемьдесят рук поднялись к потолку и закрепили навечно за коммуной имя «Пролетариат», не отзвучал еще в ушах и в сердце каждого из нас незабываемый «Интернационал», и вдруг — развал коммуны. Бабы не хотят в коммуну. Они тоже голосуют, но… кнутами по лошадиным задам. Ах, бабы, черт возьми!
В углу коммунар делится впечатлениями:
— Авдотья, спрашую, все равно придешь. Нет, отвечат, не приду. Не прокормишь, говорю, детей. Спасибо, грит, вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность, но не беспокойтесь, сами прокормим. А если, грит, не прокормим, тебе заставим. И ручку подает…
— Ни, хлопцы, — встает секретарь коммуны Амос Ефимович, — не тую воду дуете…
И он произносит на своем смешанном украинско-русском диалекте целую речь.
— Жизнь не стоит на точци замерзания…
Он горячо и страстно упрекает коммунаров в том, что «наши жены жили за нашими спинами», что они никогда ничего не видели хорошего, что, думая о коммуне «годами и годами», коммунары не подготавливали к этой думке жен, не просвещали их, не учили…
— Эх, хлопцы, — говорит он, — мы в два месяца побороли Колчака, а вы не удужите женок своих за десять рокив. Сором!»
И вот к какому повороту темы приходит журналист, размышляя над фактом:
«Что весит больше на социальных весах: коммуна из 80 дворов или эти слова: «Спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность, но не беспокойтесь, сами прокормим детей. А если нет, тебе заставим…» Негодовать ли, что в Каменском округе стало на одну коммуну меньше, или радоваться, наоборот, что в глухой Сибири появились новые женщины, которые поняли наконец, что они тоже люди, что они тоже имеют право распоряжаться своим хозяйством, жизнью и судьбой?.. Неловко ставить так грубо вопрос, но что делать, когда проблема эта, несмотря на одиннадцать лет существования Советской власти, остается по сей день проблемой актуальной».
Потом журналист вспоминает другую коммуну — не на 80 дворов, а на 5000, где не только не было массового бегства женщин, но едва ли хотя бы одной из них пришло в голову оставить мужа. Но женщина в этом селении не имела права сидеть с мужем за одним столом, не выходила на базар, не смела разговаривать с посторонним мужчиной. Мудрено ли, что мужья записывали жен в коммуну, не только не спросив их согласия, но и не объяснив и не рассказав даже, куда их записывают.
«И вот в свете сибирского случая, — спрашивает журналист, — можно ли сделать вывод, что полурабское правовое положение этих женщин — положительный фактор социалистического строительства, ибо женщины не удирают, а бегство сибирских женщин из коммуны «Пролетариат» — отрицательный фактор социалистического строительства, поскольку коммуна стала под угрозой развала?
Не является ли бегство сибирских крестьянок явлением пусть болезненным, но положительным, поскольку отражает их проснувшееся гражданское самосознание… Крестьянка, которая доросла до той степени сознательности, когда она может в любой момент порвать с мужем, курятником и коровой, — это ли не тот элемент деревни, в котором больше всего нуждается сейчас наша коммуна?»
Вот, собственно, и весь пример. Свежая, острая для своего времени и глубокая мысль автора обеспечила неожиданный поворот теме, что, в свою очередь, не могло не привлечь внимания общественности к событиям, происшедшим в далекой сибирской деревне.
Да, никакой факт, даже кричащий, сенсационный, не может «повлиять на умы», если он не осмыслен автором, не снабжен размышлениями, доводами, резонами, не обеспечен темой, имеющей свой поворот. Сенсация сама по себе чаще всего рождает кривотолки, оставляет читателя в недоумении, не организует его отношения к событию, факту, а в итоге не формирует общественного мнения, не будит общественной мысли, стало быть, не способствует выполнению главной задачи журналистики.
Не помню в своей практике случая, когда бы я взялся за перо, соблазнившись «потрясающим» фактом, не попытавшись прежде трансформировать замысел в тему. Нет темы — и такое бывало, — и я отказывался от факта без сожаления. Потому что просто нечего было сказать читателю. Голая сенсация в журналистике — это гром литавр в оркестре, звучащих вне всякой связи с мелодией и содержанием.
«До» или «после»? Но представьте себе на минуту, что факт развала коммуны стал известен автору еще в Москве, до отъезда в командировку. И причина развала: бабы бросили мужиков и отказались вступать в «Пролетариат». И больше автор ничего бы не знал. Мог ли «поворот темы» родиться у него еще до поездки в Сибирь? Могла ли возникнуть мысль встать на защиту женщин, их права выбирать себе судьбу? Могла ли явиться идея признать бегство женщин из коммуны положительным фактором социалистического строительства, хотя и влекущим за собой гибель коммуны, а рабское повиновение мужу и обстоятельствам — фактором отрицательным, хотя и сохраняющим коллективное хозяйство?
Полагаю, на основе того опыта и тех знаний жизни, общей ситуации и конкретного момента, которыми обладал автор статьи, «поворот» мог родиться. Больше того — должен был родиться. Именно до поездки. И тогда журналисту оставалось отправиться в Сибирь лишь за материалом. За каким материалом? За Амосом Ефимовичем — секретарем коммуны, говорящим на смешанном украинско-русском диалекте, за Татьяной и Алексеем, которые «цельный год вели любовную коммерцию», за «сами прокормим детей» и «спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность», за названиями деревень, за «жизнь не стоит на точци замерзания» и т. д. и т. п. Собственно, если разобраться, а что еще привез автор домой, вернувшись из командировки? Детали, живую лексику, имена и фамилии реальных крестьян, несколько цифр и мысли, высказанные коммунарами. Но не «поворот темы», не главную идею, не концепцию! Материал понадобился ему, чтобы подтвердить свое предвидение, придать очерку достоверность и убедительность.
