Джерри Краут
«Окопная правда» Вермахта
Оформление серии художника П. Волкова
В конце зимы, глубоко зарываясь в землю в пустынных, заснеженных просторах России, потрясенный и измотанный ужасами недавно минувших «призрачных недель оборонительных боев», Гюнтер фон Шевен в марте 1942 года тем не менее восхвалял немецкого солдата. «Я не верю, что сегодня в Германии найдется хотя бы одно художественное творение, способное сравниться с работой простого солдата, обороняющего свою позицию в безнадежной ситуации под обстрелом артиллерии, — писал он в прочувствованном письме своему отцу. — Голос этого неизвестного солдата в невыразимом величии вновь разносится над полем боя… Безымянный, заметный лишь для немногочисленных товарищей, безмолвный, он умирает одинокой смертью, уходит в бесконечно далекий мир, а его бренные останки поглощает бездна востока, словно он никогда и не существовал». Шевен хорошо выразил чувство экзистенциального одиночества, ощущаемое многими из этих людей, отчаяние от осознания того, что их безмолвный крик пропадет на бескрайних просторах войны, не оставив за собой даже эха. «С тех пор генералы понаписали множество томов о произошедших событиях, указывая на отдельные катастрофы и обобщая потери в одном предложении или нескольких строках, — с горечью отмечал Ги Сайер в автобиографии, метко озаглавленной «Забытый солдат». — Но они никогда, насколько мне известно, не уделяют особого внимания описанию жалкой доли солдат, брошенных на произвол судьбы, которую не пожелаешь и самой паршивой дворняге. Они никогда не вспоминают о долгих часах агонии… Они никогда не упоминают простого солдата, иногда — овеянного славой, иногда — побежденного и поверженного… ошеломленного смертью и упадком, а позднее и разочарованием от осознания того, что победа не вернет ему свободу».
Дальше на юг, в Крыму, похожие мысли высказывал Алоиз Двенгер. «Я часто злюсь, читая бездушные статьи несведущих писак», — презрительно отмечал он в мае 1942 года.
«Недавно я прочитал репортаж об атаке, в котором… автор привел великое множество подробностей, но совершенно забыл при этом о военных буднях, о действиях простых солдат.
Эти простые пехотинцы, несомненно, герои. Там, в окопе… лежит одинокий солдат, который не может даже высунуть нос, чтобы его не отстрелили, но все равно должен наблюдать за противником. Поэтому всякий раз, когда он осторожно выглядывает из укрытия, его может сразить пуля. Снаряды падают каждый день… сотрясая землю и разбрасывая ее комьями, окоп трясется, над головой свистят осколки. По ночам, когда ничего не видно, но зато многое слышно, глаза начинают слезиться от напряжения, лихорадочно работает воображение, и солдат часами сидит, кутаясь в брезент, замерзая и напряженно вслушиваясь. С первыми бледными лучами рассветного солнца он, промерзший до костей и смертельно уставший, забирается в блиндаж. Там тесно, сыро, шумно и темно. И вши. Мне кажется, что истинный героизм состоит в том, чтобы переносить столь ужасную повседневность».
И через пятьдесят лет многое из того, на что жаловался Двенгер, говоря о пренебрежении к пехотинцам, или, как они сами в шутку называли себя, «пехотным задницам», остается правдой. Хотя в центре событий этого столетия войн всегда находился простой солдат, историки по традиции сосредоточивались на вопросах «высшего уровня»: стратегии, тактике, принятии решений и организационной структуре, которые, несмотря на безусловную важность, не дают всеобъемлющего описания войны. С этой точки зрения солдат — всего лишь объект, средство для получения и исполнения приказов. «Обезличенная, безымянная толпа, которая всего лишь получает приказы и исполняет свою роль в этой драме, — жаловался в своем дневнике Клаус Хансман. — Расстояние между стратегической картиной и кровавой трагедией слишком велико. Какое до этого дело тому, кто стоит на вершине? Ему не слышны ни крики, ни взволнованное дыхание… Должен ли он думать о тех семерых, унесенных течением Днепра? Должен ли он учитывать, как далеко их теперь унесло, как намокли их мундиры, как бледны их лица? Должен ли он думать о сердцах, которые разбиваются в этот момент, о матерях, женах, детях?» Стоит ли удивляться, что сам Хансман называл жизнь солдата всего лишь присягой, принесенной смерти? «Солдату приходится очень сильно и очень часто испытывать свое везение, — в знакомых выражениях сетовал другой пехотинец. — Солдатская присяга, солдатская радость, солдатские песни, солдатская смерть — все едино»!
Война, даже самая примитивная, как отмечал Робин Фокс, всегда была сложным, изощренным, высокоорганизованным актом человеческого воображения и разума, поэтому легко понять очарование «большой» картиной войны. Но, если следовать мнению Льва Толстого, реальность войны, как и истории, состоит в бессознательной, повседневной жизни человечества. «Я не офицер Генерального штаба и не военный специалист, взирающий на войну исключительно глазами тактика, — отмечал в декабре 1941 года немецкий пехотинец Курт Фогелер. — Но я — человек, испытавший на себе войну как простой человек». А фельдмаршал Арчибальд Уэйвел писал известному военному историку Б. Лиддел-Гарту так: «Если бы у меня было время… изучать военные действия, я бы, пожалуй, сосредоточил внимание почти целиком на «военной действительности», на влиянии усталости, голода, страха, недостатка сна, погоды… Принципы стратегии и тактики… до абсурдного просты. Именно реальная обстановка делает войну таким сложным и тяжелым делом, но историки обычно ею пренебрегают».
Джон Киган говорил примерно о том же, утверждая, что остаются области на стыке социальной и военной истории, которые историками практически не исследованы. Одной из таких областей является военная история «снизу», война с точки зрения простого солдата. В конце концов, как заметил Вольфрам Ветте, вооруженные силы Германии в годы Второй мировой войны насчитывали почти двадцать миллионов человек, из которых менее 1 процента были офицерами в узком смысле этого слова (то есть носили звание майора и выше). Подавляющее большинство оставшихся, 99 процентов вермахта, не относившихся к «элите», составляли рядовые, унтер-офицеры и младшие офицеры. Эти люди происходили из разных социальных, экономических и образовательных слоев, но общим для них было то, что войну они провели на нижнем уровне, где проблемы повседневной жизни обретают пугающую конкретность. Чтобы понять подлинную войну, какой она видится снизу, историку необходимо нарисовать портрет безымянного пехотинца и изучить его двоякую роль — преступника и жертвы одновременно. Как преступники, не важно, преднамеренно или нет, эти обычные люди составляли огромную машину разрушения, готовую и стремящуюся убивать и разрушать ради достижения целей кровожадного режима. Как жертвы они каждый день сталкивались с физическими трудностями, психологическим грузом и нередко сокрушительной боязнью смерти и убийства, которые составляют повседневную жизнь любого солдата, участвующего в боевых действиях. Политическое руководство видело в них лишь средство для достижения целей нацизма (личность должна умереть, лишь бы жил народ). Пожалуй, наиболее странным из страхов пехотинцев была боязнь достигнуть окончательного успеха и умереть, став павшим героем. «Нет более горькой смерти, — писал в своем дневнике один пехотинец, — чем смерть героя». В другом месте он же задавался вопросом: «Является ли, таким образом, геройская гибель идеалом нашего мира?»
Прошлое нередко наполнено легендами, и тем более ярко это свойство проявляется, когда имеешь дело с событиями масштаба Второй мировой войны. Историку не под силу полностью восстановить картину жизни обычного пехотинца. Он может лишь стремиться к тому, чтобы предельно точно нарисовать картину драмы в стремлениях и восприятии людей, впитать в себя жизненный опыт других и показать на его основе честную и взвешенную точку зрения. «Сегодня, просматривая в иллюстрированных журналах военные фотографии, — писал один солдат, — я сразу же замечаю: на них изображено что угодно, кроме сущности войны». «Внешне, как ее показывают в еженедельной кинохронике, солдатская жизнь кажется прекрасной и очень романтичной, — отмечал еще один простой солдат в письме родителям. — Но как же быстро эти иллюзии и заблуждения рассеиваются неприкрытой действительностью».
Клаус Хансман дал великолепное описание «неприкрытой действительности», с точки зрения обычного солдата:
«Сквозь дождь на нас глядят тугие, словно из глины, палатки, а мы торопливо копаем ямы в заболоченном поле… Перед нами… серая пустошь, при виде которой становится одиноко… Двое часовых, подняв воротники и втянув головы в плечи, расхаживают взад и вперед… Все вокруг замирает, словно под тяжестью вечернего тумана… который проникает под шинель, леденя тело. Мы быстро соединяем две палатки и накрываем ими блиндаж… Бросаем свои вещи в яму… В темноте мы сгрудились и прижимаемся друг к другу. Кто-то зажигает свечу… Вскоре мы уже жуем черствый хлеб с вечным соленым консервированным мясом… Мы так устали, что не можем даже думать… Рассвет освещает наши почерневшие от дождя шинели и разбухшие сапоги с налипшей на них глиной и соломой. Мы очищаем… грязь с брюк и сапог ножом…
