Они остановились на заправке. Заправщиками там работали женщины. Мужчины подъезжали, выходили лениво из автомобилей, цедили лениво заправщицам «полный бак залей», закуривали прямо здесь же, в полуметре от льющегося бензина, и обсуждали важные, в основном родственные дела: про какого-то Зурика, который стал помощником депутата, про какого-то Сосика, который работает в милиции и выиграл чемпионат по вольной борьбе…
Они приехали в гостиницу. Марина поднялась в номер оставить вещи. Виссарион и Саша ждали ее в холле. На улице в стоявшей неподалеку мечети истово кричал муэдзин. Марина не знала языка, на котором муэдзин кричал, но он кричал: «Вставайте! Молитва лучше сна!» И шумел Терек.
Бросив в номере вещи и обнаружив, что вода из крана течет только холодная, Марина спустилась к Виссариону и Саше, и они отправились обедать в ресторан «Аландон». Было тепло. Марине хотелось сидеть на берегу Терека и смотреть, как пляшут на перекатах воздушные шарики, которые неизвестно кто и с какой целью запустил в горную реку. Но Саше нельзя было сидеть на берегу Терека. Осетинская традиция предполагала, что человек, носящий траур, не может сидеть в ресторане и пировать у всех на виду, даже если человек просто зашел съесть кусок пирога со свекольной ботвой. Они сидели в отдельном кабинете, довольно душном. Они заказали три пирога, огромных, величиною с неаполитанскую пиццу круглых пирога, хотя с трудом могли бы съесть и один пирог. Но Виссарион объяснил, что это тоже осетинская традиция. Если случилось горе, пирогов на столе должно быть два. Если случилась радость, пирогов должно быть три. В тот день случилась радость – Марина приехала.
Марину нещадно клонило в сон, она слишком рано встала, съела слишком большой кусок пирога с мясом и выпила рюмку водки, боясь обидеть отказом гостеприимного Виссариона. Прежде чем выпить, Виссарион пробормотал что-то про Большого Бога, который смотрит на нас с небес и все наперед о нас знает… Марина думала, что Виссарион молится.
Они поехали в Беслан, в школу. Школа стояла разрушенная и посреди разрушенного спортивного зала лежала совершенно свежая гора цветов и стояли во множестве бутылки с водой, которой так не хватало захваченным в заложники детям. Запах пожара так и не выветрился, хотя со времени теракта прошло несколько месяцев. Марина бродила по школе. Виссарион показывал ей класс, где боевики расстреливали заложников. Показывал актовый зал с тайником в полу, где боевики хранили оружие. Показывал, где именно в спортивном зале развешаны были бомбы. Показывал, где стояла террористка, убитая взрывом. На этом месте оставалось черное, въевшееся в бетонный пол кровяное пятно.
А Саша куда-то запропастился. Марина нашла его уже выйдя из школы и направившись к машине. Он сидел на пустыре на корточках. Тело его содрогалось то ли от сухих рыданий, то ли от икоты. Марина не знала, как это место на пустыре связано с Сашиной погибшей дочерью. Но она положила руку Саше на плечо, а он погладил землю у себя под ногами, встал и пошел заводить машину.
Они встречались с людьми. У осетин, когда в доме кто-нибудь умирает, любимые вещи и фотографию покойного кладут на его кровать. Нужно подойти к кровати, склониться над ней и положить ненадолго руки на одеяло – так выражают соболезнование. И в первом же доме, куда Саша с Виссарионом привезли ее, Марину подвели к кровати, на которой стояли фотографии женщины и четверых детей, лежали кружевная блузка, две куклы, футбольный мяч и заводной паровозик. Возле этой кровати отец четверых погибших детей молчал, а потом повел Марину, Виссариона и Сашу на кухню, налил им водки и сказал про Большого Бога, что тот добр и справедлив. И посмотрел на Марину. Марина пыталась добавить к тосту про Большого Бога слова соболезнования о погибших детях, но Виссарион остановил ее.
– Подожди, у нас двадцать восемь обязательных тостов. Первый за Большого Бога. Второй – за святого Георгия. За усопших – четвертый тост.
В тот день они так и не дошли ни с кем до четвертого тоста. Они ездили из дома в дом. Один человек рассказывал им, как во время штурма нашел среди погибших детей в школе своего сына, вынес тело мальчика на улицу, положил на траву, и тут в кармане раздался звонок сотового телефона: звонила жена сообщить, что сын их жив и здоров.
– Представляешь, что с головой было! – говорил человек. – Как я мог принять чужого мальчика за родного сына?
Другой человек рассказывал, что на второй день после штурма сидел с раненым сыном в больнице, и вдруг раскрылась дверь в палату и вошел президент Путин, прилетевший в Беслан, когда террористы были уже обезврежены.
– Я ему сказал знаешь что? – говорил этот человек. – Я ему сказал: «Уходи отсюда! Ты был мне нужен четыре дня назад, когда мой сын сидел там в школе под бомбой и никто, кроме Аушева, не торговался за него. Ты мне был тогда нужен. А теперь ты не нужен мне. Уходи». И он ушел.
Под вечер Марина встречалась с женщинами. С матерями погибших детей. В каком-то Доме культуры, в совершенно пустой комнате. Впервые на столе не было еды и не было водки. Женщины говорили все вместе, и Марина не понимала, что они говорят. Она разобрала только, что в Осетии, если по улице идет женщина в черном траурном платке, то даже старики встают из уважения к ее горю. Марина пыталась говорить этим женщинам о юридической поддержке, но они только плакали.
Ближе к ночи Саша с Виссарионом повели Марину еще в один дом, к человеку по имени Тотраз. И там был накрыт стол, и на столе были три пирога, мясо, овощи, зелень, сыр и водка. Марина пыталась отказаться, потому что пила и ела весь день. Но Виссарион объяснил, что отказаться неудобно: Марину тут весь день ждали и специально для нее готовили ужин.
Тотраз весь вечер молчал. Он только достал с полки фотографию девочки лет четырнадцати и сказал, что это его дочь. И что девочку звали Агунда. Говорил Виссарион. Он говорил тосты. За Большого Бога, который смотрит на нас, который милостив и справедлив… За святого Георгия, который небесный воитель и защищает нас, и ангельские легионы которого…
В перерывах между тостами Саша рассказывал, что после штурма подобрал в подъездах окружающих школу домов тубусы от термобарических огнеметов. Что по инвентарным номерам будет легко определить, что из этих огнеметов стреляли по школе федеральные солдаты, что пожар и взрывы, от которых погибли дети, возникли, стало быть, по вине федеральных войск и что никто из членов приехавших из Москвы комиссий не хочет слушать его и не хочет смотреть на собранные им тубусы.
К полуночи Марина была уже совершенно пьяна. Она встала, поблагодарила Тотраза за гостеприимство, сказала, что поедет в гостиницу и что провожать ее не нужно.
– Хорошо. – Тотраз улыбнулся. – Я сейчас позвоню племяннику, он приедет на машине и отвезет тебя.
– Не надо. – Марина решительно мотнула головой и чуть не потеряла равновесие от этого. – Я сама. Я поймаю такси.
– Первый раз на Кавказе? – улыбнулся Тотраз снова. – Девочка, здесь блондинки не ловят одни такси по ночам.
– Тогда где у вас можно покурить, – спросила Марина, опять не подумав, что это Кавказ, и женщины здесь не курят, во всяком случае так, чтобы об этом знали мужчины.
Тотраз улыбнулся снова и сказал Саше:
– Отведи ее на кухню.
Они курили на кухне. Это была крохотная пятиметровая кухня в хрущевской квартире. Саша что-то рассказывал. Марина не понимала. Прошло сколько-то времени и выкурено было сколько-то сигарет, когда Марина обнаружила вдруг, что стоит, зажатая в углу между столом и холодильником, и что Саша, огромный по сравнению с ней мужчина, обнимает ее за плечи. «Дура, – подумала Марина, – вот дура!» Глупо было кричать «убери руки!» человеку, с которым проплакала вместе весь день. Глупо было звать на помощь Виссариона или Тотраза и строить из себя недотрогу, раз уж ты сидишь и разговариваешь за столом с мужчинами, раз уж пьешь с ними водку и куришь с ними на кухне. «Дура!» – подумала Марина, закрыла глаза и не сопротивлялась, когда Саша совсем уже решительно сграбастал ее в объятия.
Огромными своими ладонями Саша облапил Маринину голову и приблизил ее лицо вплотную к своему лицу. Она ждала поцелуя. Но поцелуя не последовало. Она чувствовала на губах Сашино дыхание, но мужчина не касался ее губ. Она открыла глаза. Саша посмотрел ей в глаза в упор, как расстреливают, и прошептал:
– Помоги нам…
– Что? – пролепетала Марина.
– Помоги нам.
Глава 3
Виссарион Асеев: мужчина за столиком справа
Звуки, от которых проснулся Виса Асеев, были сродни разрывам петард или хлопушек. Часы показывали девять с копейками. Пора вставать, конечно. Было 1 сентября 2004 года. Виса подумал, что если 1 сентября утром кто-то запускает петарды, то, наверное, это в школе на торжественной линейке отмечают фейерверком начало занятий. Беслан маленький город. Там ничего не происходит, кроме свадеб и похорон. Школьная торжественная линейка – это целое событие, на которое принято приходить семьями и которое не грех отметить фейерверком, если, конечно, есть лишние деньги на фейерверк. Виса спустил ноги на пол и сел на кровати. Хлопки продолжались, но вдруг сложились в такую стройную череду, в которую не могут сложиться разрывы петард, а могут только автоматные выстрелы. Виса вскочил. В раскрытое окно влетал хоть и далекий, но отчетливый звук автоматной очереди. Этот звук нельзя было ни с чем перепутать. Виса же служил в армии. Он, правда, служил в водолазных войсках. Его, не умеющего плавать горца, учили не бегать по горам, а ходить по дну реки Ахтубы в восьмидесятикилограммовом снаряжении, при том что собственный его мальчишеский вес был килограммов шестьдесят. Он путался в своих шлангах, падал на илистое дно, лежал беспомощный, глядя, как его засасывает ил, звал по переговорному устройству на помощь, а офицер отвечал в переговорное устройство с поверхности воды под водяную толщу: «Нечего, Асеев, бздеть, никаких спасателей я тебе не пошлю, вставай сам». Вот чему его учили в армии. Но были же и стрельбы. И человек, однажды слышавший очередь из автомата Калашникова, не перепутает ни с чем этот решительный звук.
