Гитлер грустно усмехнулся.
— Какой там прорыв, Ева! Я не в состоянии держать в руках винтовку. Через десять минут я рухну на землю, и кто тогда пристрелит меня, кто избавит от страданий? Ну а если мы с тобой попадем в плен, то нас выставят в Московском зоопарке…
Именно после этого признания Ева стала все чаще поговаривать о самоубийстве, поскольку уже не сомневалась, что даже если им повезет и они выберутся из бункера, Гитлер умрет от непосильного для него нервного и физического напряжения.
* * *
— Мы не будем устраивать пышного праздника, — сказал Гитлер. — Сейчас широкие торжества просто неуместны…
За столом присутствовали лишь лица, особо приближенные к фюреру. Стараясь сделать приятное виновнику торжества, говорили об ожидающем в самом скором времени Германию чуде победы над противниками. Однако, несмотря на бодрые слова и показной оптимизм, атмосфера за праздничным столом оставалась напряженной и мрачной. Все прекрасно отдавали себе отчет: конец близок, и для подавляющего большинства собравшихся в бункере и за этим столом он будет ужасным. Спасения им ждать неоткуда и не от кого. Обещанное фюрером «чудо» — самый настоящий блеф.
Затем началось празднование дня рождения Гитлера. В бункере собрались практически все высшие военные и гражданские чины рейха, оказавшиеся в эти страшные минуты рядом с фюрером. Под аплодисменты гостей Ева преподнесла возлюбленному картину в украшенной драгоценными камнями раме. Гитлер выглядел растроганным и очень довольным. Риббентроп решил воспользоваться моментом и вместе с остальными присутствовавшими принялся уговаривать Еву повлиять на фюрера:
— Если вы ему скажете, что хотите перебраться в безопасное место, он может пойти вам навстречу!
Ева покачала головой.
— Нет, — ответила она, — решение должен принять только он сам…
Через час после начала торжества случилось неожиданное: Геринг вышел из кабинета Гитлера и покинул бункер фюрера, чтобы уже никогда в него не вернуться.
Вечером Гитлер ужинал с Евой и двумя секретаршами. Он выглядел грустным, и когда речь снова зашла об эвакуации в Южную Германию, с отрешенным видом произнес:
— Ничего не получится. Не буду же я бродить там, как тибетский лама с молитвенным барабаном в руках…
* * *
На следующий день Сталин преподнес Гитлеру свой подарок: его солдаты прорвались к центру Берлина, а советская артиллерия вела огонь прямой наводкой по германской столице. Как это ни удивительно, но фюрер проявил необычайную активность и приказал генералу СС Штейнеру перейти в контратаку и снять осаду города. Гитлер издал приказ, требовавший от вермахта напрячь все силы не только чтобы преградить дорогу противнику, но и отбросить его от столицы рейха.
— Командир, который будет удерживать своих солдат, — диктовал фюрер, — поплатится за это собственной жизнью!
— Меня предали, я окружен изменниками, окутан ложью и предательством! — яростно кричал он. — Война проиграна, и я…
Гитлер не договорил — он вдруг задрожал и закатил глаза. Многим показалось, что он потерял сознание. Страшным усилием воли Гитлер взял себя в руки и вдруг совершенно спокойно произнес:
— Все кончено… Я остаюсь в Берлине. Все, кто хотят, могут ехать на юг…
Кейтель, Борман и Йодль принялись уговаривать Гитлера воспользоваться стоящим наготове самолетом и перебраться вместе со штабом в Оберзальцберг.
— Поверьте, мой фюрер, — убеждал его Кейтель, — оттуда можно куда более успешно вести борьбу, нежели из окруженного русскими Берлина!
— Оставьте меня, Кейтель! — поморщился Гитлер. — Я принял решение и, что бы со мной ни случилось, останусь здесь! Все имеющиеся в нашем распоряжении самолеты должны быть предоставлены в распоряжение женщин и детей, и все вольны в своих решениях… Я остаюсь в Берлине, и если дело все же дойдет до мирных переговоров, то у нас есть для этого гораздо более подходящая фигура, нежели я: Герман Геринг…
Все смущенно молчали, понимая, что этот человек уже перешел ту невидимую грань, которая отделяла жизнь от смерти. Гитлер с поникшей головой шаркающей походкой вышел в приемную, где его ждала Ева Браун. Вызвав своих секретарш Траудль Юнге и Герду Кристиан и диетсестру Констанцию Манциарли, фюрер провел ладонью по нервно дергающемуся лицу, словно снимая с него маску, и приказал им через час вылететь из Берлина. Женщины отказались, заявив, что предпочитают остаться с ним. Затем к нему подошла Ева и, взяв его за руку, мягко сказала:
— Я тоже остаюсь с вами…
— Ах, — с грустной улыбкой произнес он, — если бы мои генералы были такими же верными, как вы…
Он тяжело вздохнул и, опираясь о плечо Евы, направился к выходу, даже не взглянув на пришедших проститься с ним офицеров. В тот же вечер Ева писала сестре: «Мы решили сражаться до конца, но страшный час уже близок. Если бы ты знала, как я боюсь за фюрера… Всего тебе самого наилучшего, а главное, любви и счастья, моя самая верная подруга! Попрощайся от моего имени с родителями, передай привет нашим друзьям, а за меня не переживай. Я умру так же, как и жила. Ты же знаешь, мне это совсем не трудно…»
Это было последнее, что написала Ева Браун в своей жизни. По всей видимости, она не только не хотела подвергать опасности тех, кому писала, но и выполняла приказ Гитлера, не без основания опасавшегося, что письма, содержащие сведения о ее и его личной жизни, попадут в руки врагов.
* * *
Так это было на самом деле или нет, достоверно неизвестно никому, поскольку рассказы о происходивших в фюрербункере событиях в период «сумерек богов» весьма противоречивы. Вполне вероятно, уже в то время они имели целью все окончательно запутать и сбить со следа спецслужбы противника. Немцы и сам фюрер отлично понимали: если они проиграют, то непременно начнется следствие и розыск руководителей Третьего рейха.
— Отправляйтесь на юг Германии, — якобы заявил своему окружению Гитлер. — Я останусь здесь…
— Я впервые решился ослушаться вас, мой фюрер, — ответил ему Борман. — Я не уйду.
А вот генерал армии Йодль не стал разыгрывать из себя великого мученика и будто заявил обреченному диктатору:
— Я не хочу оставаться в этой крысиной норе! Мы — солдаты. Дайте нам армейскую группу и прикажите сражаться там, где это еще возможно.
В ответ Гитлер только махнул рукой:
— Делайте что хотите. Мне теперь все равно…
Когда Гитлеру сообщили о бегстве Морелля и о том, что теперь его личным врачом будем хирург Штумпфеггер, тот равнодушно пожал плечами.
— Пусть будет… Вот только зачем? Никаких врачей мне больше не понадобится… Я больше не верю никому…
Фюрер сдержал слово — за всю остававшуюся ему жить неделю он так ни разу и не обратился к Штумпфеггеру. Тем не менее очень многие из окружения Гитлера остались в бункере. Среди них были Борман и Геббельс. Об истинных причинах их нежелания покидать Гитлера мы еще поговорим. И все они испытали потрясение, когда посол Хевель прочитал им листовку известного русского писателя Ильи Эренбурга, которая распространялась в частях Красной Армии после перехода ею границы. Выбравшись из Имперской канцелярии, Хевель застрелился в одной пивной. При нем нашли эту листовку. Согласно ее содержанию Хевель предпочел смерть плену.
Тем временем положение еще более ухудшилось. Артобстрел становился все сильнее, и все больше снарядов попадало в здание Имперской канцелярии. Почти все телефонные линии были перебиты, и теперь часами бункер фюрера был отрезан от внешнего мира. Ранним утром 24 апреля было уничтожено большинство из все еще остававшихся в автопарке машин. Обрушившаяся бетонная крыша гаражного бункера превратила их в груду искореженного металла.
Неожиданно для всех 25 апреля в бункере снова появился министр вооружений Шпеер. Завидев его, Ева прослезилась и, обняв министра, радостно воскликнула:
— Я знала, что вы приедете. Ведь вы не из тех, кто бросает фюрера в беде!
— Да, да, конечно, — пробормотал смущенный таким теплым приемом давно уже ведущий собственную игру Шпеер и поспешил к Гитлеру.
— Я все еще надеюсь, милая Ханна, что генерал Венк со своей армией подойдет с юга. Он должен отогнать русских подальше… Тогда мы овладеем положением…
Но уже очень скоро «день надежд» сменился отчаянием, и тот же Вейдлинг посоветовал Гитлеру прорываться на запад через единственную оставшуюся лазейку. Однако Борман с Геббельсом отговорили Гитлера от этой затеи.
Затем произошло то, что повергло Гитлера в глубокое уныние и лишило его последней надежды. Все дело было в телеграмме Германа Геринга, которую фюрер, если верить Шпееру, получил в ночь на 24 апреля. Хотя по другим данным, телеграмма поступила в бункер 25 или даже 26 апреля.
