17 марта, вторник.
Сегодня день св. Патрика. Я был на мессе… Священник, читавший молитву, мне незнаком… Когда мы возвращались в камеры, всем, кто присутствовал на мессе, выдавали еду. Мне тоже протянули блюдо с пищей, но я прошел мимо, не замечая его…
Сегодня я думал о голодовке. Люди много говорят о теле, но ничего точно не знают. Мне кажется, что в организме человека все время происходит внутренняя борьба. Поначалу тело не мирится с отсутствием пищи и страдает от искушения принять ее. Тело борется, но… в конце концов побеждает дух. Дух — это самое важное.
Им не сломить меня, ибо стремление к свободе ирландского народа — в моем сердце…».
Через 48 дней, 5 мая 1981 года мятежный дух навсегда покинул тело Роберта Сэндса. Следом за ним погибли еще 9 его товарищей по голодовке.
ТАРКОВСКИЙ Андрей Арсеньевич (1932–1986) — русский кинорежиссер. Последние несколько лет жизни Андрей Тарковский провел на Западе. В 1984 г., не получив от советских официальных органов разрешения на продление его пребывания за границей, Тарковский заявил, что остается на Западе. Он слишком дорожил своим временем, словно предчувствуя, что жить ему остается совсем мало. Между тем, возможность работы в СССР представлялась тогда весьма проблематичной. Живя на Западе, режиссер еще успел снять фильм «Жертвоприношение», но это был его последний фильм.
«Пугает ли меня смерть? — размышлял Андрей Тарковский в документальном фильме Донателлы Баливо, посвященном его творчеству. — По-моему, смерти вообще не существует. Существует какой-то акт, мучительный, в форме страданий. Когда я думаю о смерти, я думаю о физических страданиях, а не о смерти как таковой. Смерти же, на мой взгляд, просто не существует. Не знаю… Один раз мне приснилось, что я умер, и это было похоже на правду. Я чувствовал такое освобождение, такую легкость невероятную, что, может быть, именно ощущение легкости и свободы и дало мне ощущение, что я умер, то есть освободился от всех связей с этим миром. Во всяком случае, я не верю в смерть. Существует только страдание и боль, и часто человек путает это — смерть и страдание. Не знаю. Может быть, когда я с этим столкнусь впрямую, мне станет страшно, и я буду рассуждать иначе… Трудно сказать».
Нет, по-другому рассуждать он не стал.
— Дней за 10 дней до смерти, — вспоминает его итальянский друг кинооператор Франко Терилли, — Андрей прислал мне из Парижа листок, на котором были нарисованы бокал и роза. Ему уже было трудно писать. За несколько дней до его смерти мне позвонили и попросили, чтобы я на другой день позвонил Андрею — он хотел сказать мне что-то очень важное. Я смог позвонить только через день. Он поднял трубку, но ничего не сказал. Я понял, что он хотел проститься со мной молчанием.
А за год до этого, кажется, в декабре 85-го он позвонил мне из Флоренции: приезжай сейчас же. Я приехал. Он лежал в постели и попросил Ларису оставить нас вдвоем. «Не бойся того, что я тебе скажу, — произнес Андрей, — сам я этого не боюсь». Он сказал мне, что накануне был звонок из Швеции — у него обнаружили рак, и что жить ему осталось совсем немного. «Я не боюсь смерти», — Андрей говорил это так спокойно, что я был поражен.
— Все началось в Берлине, куда нас пригласила немецкая академия, — говорит о болезни Андрея Лариса Тарковская. — Он стал сильно кашлять; в детстве у него был туберкулез, он все время кашлял, и потому не обращал на это внимания. Но когда в сентябре 85-го он приехал во Флоренцию работать над монтажом «Жертвоприношения», у него постоянно держалась небольшая температура, и это его уже беспокоило. Такое ощущение, как при затяжной простуде… Вот в этот момент он и заболел. Но мы еще не догадывались… Когда пришло известие о страшном диагнозе, Тарковские находились в сложном материальном положении. Деньги за «Жертвоприношение» еще не были получены; медицинской страховки не было, а курс лечения требовал значительных денег — 40 тысяч франков. Только одно обследование сканнером стоило 16 тысяч. Деньги на это дала Марина Влади. Узнав о бедственной ситуации, она без лишних слов вынула чековую книжку и выписала чек на нужную сумму. В дальнейшем муж Марины Влади, профессор Леон Шварценберг, стал лечащим врачом Андрея.
После пройденного лечения состояние Андрея заметно улучшилось, и 11 июля 1986 года он покинул клинику. Марина Влади поселила семью Тарковских у себя. На время дом Марины Влади стал домом Андрея. Тарковский продолжает работу над монтажом «Жертвоприношения», а через некоторое время уезжает из Парижа в ФРГ — чтобы пройти очередной курс лечения в модной клинике («по совету неумного друга» — комментирует Марина Влади). К сожалению, модная клиника не спасла, хотя Андрей очень на нее надеялся. В итоге, он вернулся в Париж, и здесь прошли последние месяцы его жизни.
— Он верил в то, что он выздоровеет, — говорит Лариса Тарковская. — Он почему-то верил, что Бог ему поможет. Особенно воспрял он духом, когда приехал сын… Андрей работал до последнего дня, сохраняя абсолютно ясный ум. Заключительную главу книги[85] он закончил за 9 дней до смерти! Последние дни он принимал для обезболивания морфий («Я плыву», — говорил он), но сознание было незамутнено; какая-то внутренняя энергия помогала ему всегда быть собранным. И до последнего часа он был в полном сознании… Помню, в последний день жизни он позвонил мне по телефону; я приехала к нему. Он шутил со мной, смеялся… Боялся, что я уйду. В семь часов приходила сиделка, а мне надо было идти. Я ведь не спала перед тем три месяца — необходимо было каждые три часа давать ему лекарство…
29 декабря 1986 года Андрей Тарковский умер.
Сотни людей пришли во двор Свято-Александро-Невского собора, где отпевали Андрея. На церковных ступенях Мстислав Растропович на виолончели играл возвышенно строгую «Сарабанду» Баха.
А последним пристанищем Андрея Тарковского стало кладбище в предместье Парижа — Сент-Женевьев-де-Буа.
TAXА Махмуд Мохамед (1909–1985) — лидер движения «Республиканские братья» в Судане. Он был арестован 5 января 1985 г. вместе с четырьмя своими сторонниками. Их «вина» заключалась в том, что они последовательно критиковали правительство страны, пропагандировали новый подход к исламу и проводили ненасильственную политическую деятельность.
7 января начался судебный процесс. Всем пятерым было предъявлено обвинение в «подрыве или ниспровержении конституции», что по суданским законам могло караться смертной казнью.
Таха и его товарищи признали, что занимались распространением листовок, призывавших к отмене исламских законов, принятых в 1983 г., к достижению мирного политического решения конфликта в Южном Судане и к исламскому возрождению на основе Сунны (учения Пророка).
Суд вершился быстро. Уже 8 января все пятеро обвиняемых были признаны виновными в «подрывной деятельности» и приговорены к смертной казни через повешение. Еще через 8 дней состоялся апелляционный суд, который не только оставил приговор в силе, но и добавил обвинение, в предыдущем суде отсутствовавшее — в религиозной «ереси». Апелляционный суд дал осужденным месяц для того, чтобы «раскаяться или умереть».
Срок для раздумий начался с 16 января, но уже 17 января президент Судана Джаафар Мохамед Нимейри воспользовался своим правом пересмотра приговоров и сократил срок для «раскаяния» до трех дней.
Но и этот срок не был выдержан. На другой день, 18 января 1985 г. состоялась казнь. Махмуд Мохамед Таха был повешен при большом скоплении народа в тюрьме Кабер в северной части Хартума. На казнь силою привели остальных осужденных, и 19 января, устрашенные видом казни, они выступили по телевидению с публичным «раскаянием», после чего были освобождены.
ТЕККЕРЕЙ УИЛЬЯМ (1811–1863) — английский писатель. Краткие сведения о смерти Теккерея есть в книге «Главы воспоминаний» дочери писателя Энн Изабеллы Теккерей, в замужестве леди Ричмонд Ритчи.
«Последнюю неделю он не лежал в постели, только больше обычного был дома… Он столько раз болел и поправлялся, что мы с сестрой цеплялись за надежду, но бабушка была встревожена гораздо больше нашего. Однажды утром он почувствовал, что болен, послал за мной, чтобы отдать кое-какие распоряжения и продиктовать несколько записок. То было за два дня до Рождества. Умер он внезапно в канун Рождества, на рассвете 24 декабря 1863 года. Он не жалел, что умирает, — так он сказал за день или за два до смерти… Сейчас я вспоминаю, как это ни больно, что весь последний год он ни одного дня не ощущал себя здоровым. «Не стоит жить такой ценой, — сказал он как-то, — я был бы рад уйти, только вы, дети, меня удерживаете». Незадолго перед тем я вошла в столовую и увидела, что он сидит, глядя в огонь, и у него какой-то незнакомый, отрешенный взгляд, не помню, чтобы у него был раньше такой взгляд, и вдруг он промолвил: «Я думал, что вам, детям, пожалуй, невесело придется без меня». Другой раз он сказал: «Если я буду жив, надеюсь, я смогу работать еще лет десять, глупо думать, что в пятьдесят лет оставляют работу». «Когда меня не станет, не разрешайте никому описывать мою жизнь: считайте это моим завещанием и последней волей», — это также его слова.»
