Прошли мимо электрического крематория. Услуги его дешевле, но не так почётны – индийцы хотят испепеления натурального. Так или иначе, даже перед этим крематорием увидели мы положенные в костёр тела (закутанные в ткань, но с обнажёнными лицами).
Дальше по берегу был рынок – с навязчивыми торговцами гашиша; один из них следовал за нами несколько минут (не таясь, но и не выставляясь), будто подозревал, что мы одумаемся для покупки.
Наконец – главный крематорий. Фотоаппарат пришлось убрать, так как место это состоит в своих запретах. Лучшим сторожем здесь назначены родственники умерших.
Горят три костра, собранные из толстых брёвен, но основной огонь – в большом бежевом здании. Всюду – нагромождение дров, мусор, зола. Огонь дышит широко. Между двух костровищ козлёнок ковыряет землю. В стороне, возле спуска к Ганге, стоят коровы. Ниже – у воды – двое носилок с уложенными на них телами. По пёстрым одеждам понятно, что это женщины. На заборе от погребального костра сохли трусы, брюки, рубашки.
Козлёнка заподозрил я жертвенным. Не видели мы в Индии закланий, но вспоминались записи Николая Рериха: «Безобразное зрелище! В Золотом храме в Бенаресе мимо нас провели белую козочку. Её увели в святилище. Там, вероятно, она была одобрена, ибо через малое время её, отчаянно упиравшуюся, спешно протащили перед нами. Через минуту она была растянута в притворе храма, и широкий нож брахмана [22] отсёк ей голову. Трудно было поверить, что было совершено священное действие. Мясо козы, должно быть, пошло в пищу брахманам. Ведь брахманы мяса не вкушают, за исключением мяса жертвенных животных. А таких животных запуганное население, вероятно, приводит ежедневно» {15} .
Серое, дикое место. Запах марихуаны, горящего дерева.
К нам подошёл индиец. Назвался смотрителем. Прогнать его мы не решились, угадав, что может он провести в хоспис – к тем, кто ждёт смерти.
Ещё вчерашним утром познакомились мы с одиноким англичанином. Злился он о том, как приветили его улыбками, как тешили рассказами, как показали шиваистский храм, как затем истребовали сразу 5 тысяч рупий (2930 рублей) – пожертвованием на святость этих мест. Не знаю, чем его пугнули, но деньги он отдал, а теперь сполна проклял Варанаси и его набережную. Подозревая сейчас повторение такой истории, я решил говорить осторожно. «Нам не нужен гид. Мы здесь сами ориентируемся». – «О, я не гид. Я смотритель, и мои заботы – о родственниках, об умирающих». – «Вы можете провести нас в хоспис?» – «Да. Я здесь вам в помощь. Ведь вы – гости». – «Сколько это будет стоить?» – «Мне денег не надо. Я забочусь о карме, не о материи». – «А кому надо? Я имею в виду – денег». «Ну… вы можете дать кому-нибудь из умирающих – на дрова». – «Сколько?» – «Сколько душе вашей захочется». – «Отлично. Идём».
Прошли к свалу брёвен. Повернули к лестнице – утлой, затемнённой. Поднялись в пропылённое серое здание (стоящее возле крематория). Склизкие чёрные ступени, шершавые стены. Широкая комната с балконом, открытым к Ганге. Здесь никого не было, кроме женщины, представившейся медсестрой. «Она облегчает последние дни тем, кто ждёт скорой смерти», – пояснил индиец. Бедняков не было. Проводник заявил, что последние умерли вчера, а новых не успели зарегистрировать. Я был разочарован. Очевидно, что в подлинный хоспис нам не попасть, а прогулка эта устроилась лишь для просьбы о деньгах. Медсестра позвала меня сесть к ней. Я сел. Она обхватила мне голову пальцами, принялась камлать счастье моей семье. После этого индиец наконец спросил о donation. Я достал из кармашка (нарочно отведённого для подаяний и чаевых) 30 рупий. Сумма эта возмутила и медсестру, и смотрителя: «Вы же хотели помочь несчастным? Купить им много дров? Дайте что-то достойное! Три тысячи, четыре!» Я рассмеялся подобной наглости, ведь произносил её человек худенький, маленький, напугать способный только козу, и то – молодую. Даже эта пропахшая погребальным дымом комната не помогла ему в устрашении. Когда проводник настаивать решился о тысячных купюрах, я повторил ему логику нашего разговора – то, что пожертвовать я должен, сколько «душа захочет», а не по его указу. Сказав это, я вложил медсестре в руку 30 рупий и отошёл; она, растерявшись, плату приняла – разом окончила спор, к моему удовольствию. Теперь подобраться ко мне они могли бы только наглой силой, ведь деньги я отдал, а значит, договор исполнил вполне. Силы в дневное время от индийцев я не боялся. Мелкие они, паршивенькие, болезненные, гашишем приправленные.
Сообразив неудачу, наш проводник предложил исключительную возможность фотографировать кремацию с балкончика. Мы отказались. Тогда он спросил плату себе. Я напомнил ему, что «материальное не так важно, важна только карма». Пустил вперёд Олю, громко попрощался, вышел к лестнице.
Ушли мы без препятствий. Смеялись наивному по организации вымогательству и незадачливому англичанину, для которого, впрочем, ситуация могла быть иной.
От крематория поднялись мы к центру города; теперь гуляли в стороне от Ганги.
Видели на улочках, вблизи от рынка, куски многокилограммовые льда – носильщики укладывали их рикшам на сиденья. Должно быть, назначались они посылкой в семьи, холодильника лишённые. Лёд в подполье можно уложить, землёй присыпать – так сделать многомесячный ле́дник. Лёд, для продажи смороженный, доставали, конечно, из морозильника электрического. Дело нехитрое. Не то было в позапрошлом веке. В одном из бенаресских писем Алексей Салтыков указывал: «Я видел <…> презамечательную вещь: ледяную фабрику. Сотни бедных туземцев, женщин, детей и стариков получают плату за следующее занятие: по ночам, в ветреную погоду, они обязаны оставлять тысячи плоских блюдечек, наполненных водой, на земле, под открытым небом. Зимой в этих блюдечках образуется тонкая ледяная кора, которую бережно снимают перед восходом солнца, укладывают между рядами соломы в глубокие ямы и таким образом делают запас льда на всё нескончаемое лето. Эта ледяная фабрика приносит двойную пользу: освежает напитки бенаресских богачей и даёт кусок хлеба множеству бедняков» {16} . Сейчас блюдечками никто не занимается…
В храмах городских были мы кратко; не задерживались в них из-за шума (подобного тому, что слышали от пуджи). Интересным был только храм Ханумана, где обезьянам устроена вольница – ходят они по вашей тропе, пьют из соседнего крана. Приятные, смешные наблюдения. Монахи здешние не дозволяют проносить в храм предметы электронные: фотоаппараты, телефоны; так что могли мы обезьянами заниматься, не заботясь ракурсом или светом.
Прогулки вдали от берега спокойные получаются. Здесь отдохнуть можно от ежеминутных предложений гашиша, помощи, лодки.
Вечером мы вновь спустились к воде. По берегу вернулись в гостевой дом.
Вскоре узнали, как здесь склоняют туристов к излишним тратам. Если кто-то в гостевом доме спросит о хороших тканях Бенареса, помощь вам назначится обширная. У хозяина есть несколько в одну цепь сбитых торговцев, которые (меняясь меж собой) встают в очередь, где первые назовут вам цену тяжёлую (на пашмину, на хлопок, на шарфики, постельные комплекты, камизы), а последний, для начала заявив те же цифры, потом расчувствуется в близости какого-нибудь религиозного праздника и устроит вам чудесную скидку на 30–40 процентов. По этим торговцам вас в особой рачительности провезёт моторикша, служащий хозяину гостевого дома (60 рублей, при обязательном вопросе о чаевых). Систему такую мы узнали от моторикши, который повадился работать в сторону от хозяина – сразу предложил своё место, где нужная нам вещь будет дешевле, чем у последнего в хозяйской цепочке продавца. Мы попросили моторикшу свозить-таки нас по всем продавцам. Действительно, первые три заявили для хорошего пашминового платка 2000–2500 рублей, а последний, вспомнив грядущий Рамадан, согласился на 1000. Этот же платок мы купили у продавца от моторикши за 580 рублей. Или он также был частью цепочки?..
Ночью, сидя на крыше гостевого дома, мы пили чай; следили за мошками, за охотившимися на них ящерками. Утром – отъезд в Гаю. Вчера, памятуя безбилетицу в Дели, мы расписали по дням путешествие наше до Мадраса и купили все нужные билеты (8 штук на двоих, спальный класс). Общая цена – 2000 рублей.
(30 тысяч – население Бодх-Гаи. Штат Бихар.)
В этот раз мы самостоятельно узнали и платформу, и поезд (который опоздал лишь на два с половиной часа) – научились высматривать номер вагона, высчитывать положение мест; порой даже понимали станционные объявления.
На лежанках наших сидели индийцы; прогонять их не пришлось – ушли сами.
Доехали до Гаи. Заплатили моторикше 90 рублей – он в полчаса свёз нас от вокзала до Бодх-Гаи.
Так оказались мы в месте, где двадцать шесть веков назад объявлено было, что «всё, составленное из частей, разрушается». Большие слова, однако – только слова.
