Отказ от идеалов (несущих в себе императивы, а значит, в соответствии с постмодернистской логикой, — принуждение, покушение на свободу), лишающий индивидуальное существование современного западного человека всякого смысла, разрушает его идентичность. Он становится никаким и оказывается нигде. Его «Я», стремящееся к абсолютной свободе, позиционирует себя как нечто более ценное и на порядок выше стоящее по сравнению с любой общностью людей. Именно поэтому поиск идентичности превращается в развлечение, в надевание и снимание масок, в чуткое реагирование на моду и безоговорочное подчинение ей на короткое время. Вот как это описывает Тоффлер: «Мы начинаем отказываться от идей, которых придерживались (или объяснять, или осмысливать их по–новому). Мы вдруг оказываемся свободными от всех ограничений, которые накладывали на нас наша субкультура или стиль. Индекс Быстротечности окажется чувствительным индикатором тех моментов в нашей жизни, когда мы наиболее свободны, но в то же время наиболее потеряны. Именно в такие периоды мы демонстрируем огромные колебания, которые инженеры называют «поисковым поведением». Сейчас мы наиболее чувствительны к призывам новых субкультур, к их требованиям и требованиям других, которые сотрясают воздух. Мы склоняемся то к одному, то к другому. Могущественный новый друг, новое увлечение или идея, новое политическое движение, некий новый герой, возникший из недр средств массовой информации, — все это в такой момент затрагивает нас с особой силой. Мы более «открыты», более неуверенны, более готовы к тому, чтобы кто–то или какая–то группа говорили нам, что делать, как вести себя» [93, с. 344]. Но очередной выбор идентичности крайне неустойчив и недолговечен. Он происходит по тем же принципам, что и покупка, например, нового мобильного телефона, от которого отказываются, когда он морально устаревает. Идентичность легко принимают, но от нее также легко и отказываются в пользу другой, более «модной» и «стильной», «…даже когда он, как кажется, принимает какую–то субкультуру или стиль, он сохраняет некую часть себя, — замечает Тоффлер. — Он подчиняется требованиям группы и получает удовлетворение от принадлежности к ней. Но эта принадлежность уже не бывает такой, как прежде, и тайно он готов переметнуться. Это означает, что даже когда он, кажется, крепко «вбит» в свою группу или клан, он прислушивается в ночной темноте к коротковолновым сигналам конкурирующих кланов. В этом смысле его членство в группе поверхностно. Он постоянно пребывает в позиции «неследования», и без точного следования ценностям и стилям группы он лишается явного набора критериев, необходимых, чтобы пробираться сквозь дремучие джунгли сверхвыбора» [93, с. 345]. О том же пишет и Бауман: «…проблема, мучающая людей на исходе века, состоит не столько в том, как обрести избранную идентичность и заставить окружающих признать ее, сколько в том, какую идентичность выбрать и как суметь вовремя сделать другой выбор, если ранее избранная идентичность потеряет ценность или лишится ее соблазнительных черт» [3, с. 185]. В итоге он резюмирует: «Согласно известному замечанию Кристофера Лэша, «идентичности», которых жаждут в наши дни, представляются чем–то, что «может надеваться и сниматься вроде костюма»; если они «свободно выбраны», то выбор «никак не связан более с обязательствами и последствиями», — и тем самым «свобода выбора сводится на практике к воздержанию от выбора», по крайней мере, позвольте мне добавить, к воздержанию от обязывающего выбора» [3, с. 187].
Утратив идентичность, современный западный человек выпадает из социальной структуры общества, тем самым постепенно приближая ее к параличу. В связи с этим стремительно падает интерес масс к политике. Идеологические различия между разными политическими силами на Западе сглаживаются. Все они, как правые, так и левые, как либералы, так и консерваторы, «борются» между собой не за реализацию определенных идей и ценностей, а за голоса обывателей, которых интересует лишь сытая, спокойная жизнь с широкими потребительскими возможностями и длинным перечнем доступных развлечений. Западная политика превращена в дополнительный вид услуг потребительского рынка, а потому электорат группируется все больше в соответствии со своими потребительскими предпочтениями, а не какими–то идеалистическими установками. Кому–то нужны легализованные аборты, кому–то свобода сексуальных меньшинств, а кто–то стремится к беспрепятственной продаже наркотиков и т.д., но никого не интересует то, что выходит за рамки психологии потребителя, зацикленной на достижении абсолютной свободы удовлетворения любых (даже самых изощренных) потребностей и желаний.
Все это приводит к тому, что политика превращается в имитацию борьбы. Публика видит лишь сезонный поток телевизионных программ, интервью и дебатов, которые, как мыльная опера, демонстрируют битву за народное счастье, а в кулуарах за закрытыми дверями «непримиримые противники» договариваются о том, кто и что из них получит в конце того спектакля, который они коллективно разыгрывали. И это не случайно, так как партии, которые уже давно никого не представляют, кроме тех, на чьи деньги они существуют, вынуждены выполнять функцию театральных трупп, задача которых — развлекать публику, а не бороться за что–то и во имя чего–то. «Развенчание политических и социальных идеалов принимает невиданные прежде размеры, — замечает Липовецки, — пришел конец революционным ожиданиям и студенческим волнениям; иссякает контркультура; осталось мало причин, которые еще могут гальванизировать на длительный срок энергии масс. Res publica утратило свою жизненность; великие «философские», экономические, политические или военные проблемы вызывают почти такой же интерес, к которому примешивается равнодушие, как и любой другой факт; все «вершины» постепенно рушатся, поскольку оказываются вовлеченными в широкомасштабную операцию по социальной нейтрализации и обезличиванию. Похоже на то, что в этом приливе апатии уцелела лишь частная сфера; следить за своим здоровьем, сохранять собственное материальное благополучие, освобождаться от «комплексов», занимать вакансии, т.е. жить без идеалов, без высоких целей–все это стало теперь возможным» [94, с. 80—81 ].
Сознание человека всегда находится в рамках определенного «смысла», принятого им осознанно или бессознательно в качестве индивидуальной жизненной программы. Индивид, в силу своих духовных и интеллектуальных особенностей, может не задумываться о том, для чего он живет, и даже отрицать тот факт, что его бытие подчинено неким смысловым императивам, но как бы там ни было, его существование обязательно обусловлено определенным «смыслом», который последовательно формирует его судьбу. Человек не способен жить вне рамок «смысла», такова особенность его природы.
Также «смысл», через формируемую им иерархию ценностей, определяет коллективное бытие людей. Любой народ, культура, государство существуют до тех пор, пока в массовом сознании присутствует некий общепризнанный «смысл» существования индивидов как общности. Когда по каким–то причинам смысловые установки людей изменяются, ломается их устоявшийся уклад жизни, а вся социальная сфера разрушается, чтобы обрести новую форму и содержание в соответствии с новым «смыслом».
История человечества — это не только история военной и политической борьбы народов, но и летопись противоборства идей, несущих в себе определенные «смыслы». Нередко те социальные или этнические группы, которым удавалось навязать врагам свои «смыслы», обретали над ними господство. Очень часто сила оружия отступала перед силой идей, и неистовый пророк, «глаголом разящий», ставил на колени целые полки.
Подчиняя себе сознание человеческих масс, идеи создают или низвергают в небытие целые миры, наделяя «идеократов» могуществом демиургов, чья воля способна творить сущее.
За всю свою многовековую историю Запад прошел через череду «революций смысла», которые сопровождались радикальными социально–политическими и экономическими метаморфозами. Именно «битвы идей» в умах людей определили судьбу западной цивилизации, сформировав ее духовно и материально. В результате этого «естественного отбора» на Западе победила идея общества с непрерывно совершенствующимся производством беспредельно расширяющегося спектра материальных благ, рассчитанного на неутомимого потребителя с бесконечно возрастающими потребительскими амбициями.
Как бы комично это ни выглядело, но, несмотря на всю эстетику социальных теорий Старого и Нового Света, от эпохи Просвещения до эпохи «всемирно победившего либерализма», западная цивилизация с ее фантастическими достижениями в науке и технике превратилась, образно говоря, в гигантский стимулятор желудочно–кишечных процессов среднестатистического обывателя. Симбиоз идей «абсолютно эффективного производства» и «ничем неограниченного потребления» сформировали основополагающий «смысл» Запада. Как следствие этого, человеческое счастье было отождествлено с высокооплачиваемой работой и покупать что хочешь, когда хочешь и в любом количестве. Безусловно, что герои Запада, чьи жизни легли на алтарь борьбы во имя «человеческого счастья», перевернулись бы в гробах, а мудрецы, учившие заблудшее человечество пониманию этого счастья, расписались бы в собственном идиотизме, если бы узнали, что то, ради чего они жили и умирали, не более чем плановый shopping по выходным в перерывах между изнуряющей и отупляющей работой.
