Проктор напрасно беспокоился о часах Гаррисона: они, как выяснилось, отлично переносили качку в отличие от своего создателя. Из-за морской болезни Гаррисон почти всё плавание провёл, свесившись через фальшборт, исключая то время, когда занимался хронометром. Какая жалость, что он не мог снабдить свои внутренности двумя массивными балансами и четырьмя геликоидальными пружинами, которые позволили его часам сохранять постоянный ход на протяжении всего плавания. По счастью, свежий ветер домчал «Центурион» до цели всего за одну неделю.
Капитан Проктор скоропостижно скончался, едва корабль вошёл в порт, так что не успел составить отчёта о плавании. Лишь через четыре дня Роджер Уиллс, штурман военного корабля «Орфорд», получил указания доставить Гаррисона назад в Англию. Из-за погоды, которую Уиллс описал как «весьма переменчивую, с чередованием ветров и штиля», плавание затянулось на месяц.
Когда впереди показалась земля, Уиллс предположил, что это Старт, мыс на южном побережье Англии вблизи Дартмута: здесь, по счислению пути, должен был находиться корабль. Гаррисон же по своим часам определил, что это должен быть мыс Лизард на полуострове Пензанс, более чем в шестидесяти милях к западу от Старта. Так и оказалось.
Поправка произвела на Уиллса сильнейшее впечатление. Позже он составил официальный документ, в котором признавал свою ошибку и возносил хвалу часам. Эту бумагу, датированную 24 июня 1737 года, Уиллс вручил Гаррисону при расставании. Она ознаменовала начало триумфальной недели: 30-го изобретатель предстал перед членами Комиссии по долготе, собравшейся впервые за двадцать три года своего существования — ради его замечательного механизма.
Судить работу Гаррисона пришли восемь членов комиссии. Он различил среди них несколько дружеских лиц: доктора Галлея, горячего своего сторонника, сэра Чарльза из Адмиралтейства (того самого, что в рекомендательном письме просил капитана Проктора быть с ним как можно добрее) и адмирала Норриса, командующего Лиссабонским флотом (это он отправил Гаррисона назад в Англию). Из учёных присутствовали доктор Роберт Смит, плюмианский профессор астрономии из Кембриджа, и доктор Джеймс Брадлей, савилианский профессор астрономии из Оксфорда. Оба они поддержали Гаррисона на заседании Королевского общества и поставили свои имена под письмом Грэма. Доктор Смит даже разделял интерес Гаррисона к музыке и тоже создал собственную неординарную теорию звукоряда. Третьим представителем науки был сэр Ганс Слоан, президент Королевского общества. Ещё двух членов комиссии Гаррисон видел впервые: досточтимого Артура Онслоу, спикера палаты общин, и лорда Монсона, главу земельного департамента. Оба они добавляли мероприятию политического веса.
Гаррисон стоял перед учёными и государственными мужами, гордый тем, что он сделал ради короля и Отечества. Казалось бы, что ещё нужно для победы? Ему оставалось лишь потребовать испытания, предписанного Актом, чтобы доказать: H-1 заслуживает премии в двадцать тысяч фунтов. Но этого Гаррисону не позволил перфекционизм.
Вместо того чтобы требовать испытаний, он указал на изъяны H-1. У него единственного из присутствующих нашлось что сказать против хронометра, который на пути в Лиссабон и обратно сбился лишь на две секунды за сутки. И всё же Гаррисон объявил, что в часах обнаружились дефекты, которые он хотел бы устранить. К тому же сам хронометр можно сделать намного меньше. Если комиссия сочтёт возможным выделить средства, изобретатель готов через два года представить ей новый прибор, куда лучше. Тогда-то он и попросит официальной проверки. Но не сейчас.
Комиссия не смогла ему отказать. Гаррисон просил пятьсот фунтов. Комиссия пообещала, что половина этой суммы будет выплачена в ближайшее время, половина — как только прибор будет передан для испытаний капитану английского военно-морского флота. Далее, согласно записи в протоколе, Гаррисон мог сам отправиться с часами в Вест-Индию либо перепоручить это «другому сведущему лицу». (Возможно, члены комиссии слышали, что Гаррисон не переносит качки, и решили заранее сделать ему поблажку.)
И наконец, завершающее условие гласило, что после испытаний второго хронометра Гаррисон передаст и его, и первые часы в «общественное использование».
Будь у Гаррисона побольше деловой хватки, он бы возмутился. Можно было бы сказать, что комиссия имеет право на вторые часы, так как выделила для них деньги, но не на первые, которые Гаррисон мастерил за собственный счёт. Однако он не стал спорить с комиссией, более того, расценил её собственнические притязания как положительный стимул. Теперь, решил Гаррисон, он на государственной службе, как художник, которому монарх заказал великую картину, а значит, и наградят его по-королевски.
Это допущение Гаррисона явственно и немного помпезно отображено на фасаде второго хронометра. Над строгим, без всяких украшательств, циферблатом H-2 закреплена серебряная табличка с орнаментальным картушем, в котором значится: «Изготовлено для его величества Георга II по заказу комитета, заседавшего 30 июня 1737».
Если Гаррисон и питал какие-то иллюзии касательно величия H-2, он сам же их и развеял. К январю 1741 года, когда изобретатель представил новые часы Комиссии по долготе, они ему совершенно разонравились. Гаррисон чуть ли не слово в слово повторил своё первое выступление перед комиссией: он опять попросил дозволения вернуться домой и продолжить работу. В итоге морской хронометр номер два так и не отправился в море.
Вторые часы были целиком сделаны из латуни и весили больше первых — восемьдесят шесть фунтов (правда, Гаррисон, как и обещал, сделал их чуть компактнее). Они содержали несколько новшеств, таких как стабилизатор импульса и более надёжная система температурной компенсации; каждое было маленькой революцией в науке точного измерения времени. Весь механизм с блеском выдержал самые суровые испытания. В отчёте Королевского общества за 1741 — 1742 годы сообщается, что в ходе проверки H-2 подвергали нагреванию, охлаждению и «многочасовому встряхиванию, значительно более сильному, нежели на корабле в шторм».
Номер второй не только выстоял, но и заслужил полную поддержку Королевского общества. «И результат сих экспериментов таков: насколько можно определить без проверки в морском плавании, движение достаточно регулярное для нахождения долготы судна в пределах ошибки, установленных парламентом, а вероятно и точнее». Однако Гаррисону этого было мало. Та же упёртость, что приводила к лучшим изобретениям — совершенно оригинальным, без оглядки на чужое мнение, — делала его глухим к похвале. Какая разница, что думает об H-2 Королевское общество, если сам автор недоволен своим творением?
Гаррисон, теперь сорокавосьмилетний лондонский житель, затворился у себя в мастерской. В следующие двадцать лет, пока он создавал H-3, который называл своим «удивительным третьим механизмом», о нём почти не было слышно. Гаррисон появлялся лишь для того, чтобы попросить и получить от комиссии очередные пятьсот фунтов вспомоществования. Перед ним стояла трудная задача: изобрести балансовую спираль нового типа.
Тем временем слава H-1 ширилась. С разрешения Гаррисона Грэм выставил необычный хронометр в своей мастерской, и люди со всей Европы стекались посмотреть на диковину.
Пьер Леруа, достойный наследник своего великого отца, французского королевского часовщика Жюльена Леруа, при посещении Лондона в 1738 году совершил паломничество к номеру первому и назвал его «чрезвычайно остроумным устройством». Главный соперник Леруа, швейцарец Фердинанд Берту, осмотрел часы в 1763 году и отозвался о них не менее восхищённо.
Английский художник Уильям Хогарт, который в молодости занимался гравировкой часовых корпусов и сохранил любовь к приборам для измерения времени на всю жизнь, не оставил без внимания H-1. В работе «Карьера мота» (1735) Хогарт поместил среди обитателей Бедлама «долготного одержимца», который пишет на стене безумное решение задачи. Усилиями Гаррисона поиски долготы из мишени для шуток превратились в повод для восхищения. В «Анализе красоты», опубликованном в 1753 году, Хогарт назвал H-1 «одним из наиболее совершенных механизмов, какие когда-либо создавались».
По небу поплыла луна, —
И темен небосвод, —
А рядом с ней — звезда одна
Иль две стремили ход.
Кольридж. Поэма о старом моряке[2]
Для навигаторов восемнадцатого века подвижный месяц засиял наконец стрелкой небесных часов. Циферблатом служило всё огромное небо, его делениями — Солнце, планеты и звёзды.
Впрочем, чтобы прочесть время по этим часам, моряку мало просто взглянуть на небо — требовались сложные наблюдательные приборы и многочисленные замеры, которые для точности повторялись до семи раз кряду, а также логарифмические таблицы, составленные для навигаторов математиками. На определение времени по небесным часам уходило примерно четыре часа — в хорошую погоду. В ненастье тучи затягивали и стрелки, и циферблат.
