Несмотря на то что позднее наблюдается постоянный рост избирательной активности русских (в 1931 г. голосовали уже 65,5 тысячи русских[104], выбранные ими депутаты никогда не создавали единой фракции. Более того, часто они ожесточенно конкурировали между собой.
Апогея соперничество русских политиков достигло на выборах четвертого саэйма [в октябре 1931 г.] ‹…› Поэтому часть русских голосовала за инонациональные списки – латышские, еврейские, польские, немецкие, а также партии, не строящиеся по этническому признаку (например, социал-демократов)[105].
Политик из Даугавпилса, депутат саэйма старообрядец Мелетий Каллистратов, писал:
Наш русский голос не отдается в стране таким эхом, как должно ‹…› Кто виноват в обделенности русских? Мы сами. Мы еще не воодушевлены нашей принадлежностью к одной русской семье[106].
В 1920 –1930-е гг. на территории Латвии действовало около 50 русских культурных обществ[107]. Многие исследователи отмечают большую неоднородность русской общины Латвии; да и насколько вообще можно было говорить о единой русской общине?
Община эта объединяла в себе и лучших представителей предреволюционной российской интеллигенции, и аристократию, и православных священников, и старообрядчество, и немецкие и латышские круги, тяготевшие к русской культуре, и еврейство с его широким спектром политических тенденций и ориентаций[108].
Однако очевидна и поразительная интенсивность русской литературной и художественной жизни в Латвийской Республике:
В независимой демократической республике Латвии русская духовная культура развивалась несравненно органичней, разнообразнее и богаче, чем по другую сторону границы, в Советской России при Сталине, – и намного свободнее, чем на протяжении всего полувекового периода, когда Прибалтика оказалась в составе Советского Союза[109].
Об этом прекрасно свидетельствуют материалы, полученные Юрием Абызовым, Борисом Равдиным и Лазарем Флейшманом при работе над русской печатью Латвии в 1920 –1930-е гг.[110]
О богатстве и разнообразии русской культурной жизни Латвии 1920–1930-х гг. в своих мемуарах свидетельствует очевидец событий тех времен Дмитрий Анохин. Он отмечает, что в значительной мере этому способствовало лояльное отношение правительства к меньшинствам, государственная финансовая поддержка культурной жизни национальных диаспор[111]. Одним из примеров тому может быть жизнь старообрядческих общин Латвии, которая регулировалась законом о старообрядческих общинах от 14 февраля 1934 г. В его основание был положен принцип религиозной и хозяйственной самостоятельности при выделяемых государством пособиях на нужды храмов, обеспечении правами наставников и пенсий членам общин. И.Н. Заволоко, виднейший деятель старообрядчества того времени, подчеркивал, что
попечением об интересах старообрядческих наставников латвийское законодательство выгодно отличается от законоположений других стран[112].
Жизнь русской диаспоры Латвии, события, происходившие в Советском Союзе (в том числе – «зверства коммунистической олигархии над духовенством, интеллигенцией, инакомыслящими в многочисленных сталинских лагерях и застенках»[113]), местная и зарубежная хроника освещались в газетах на русском языке «Сегодня», «Сегодня вечером», «Слово» и других. «Как ни парадоксально это звучит, но мы в Латвии знали даже больше, чем сами советские люди», – пишет Д. Анохин.
Широкой популярностью не только в Латвии, но и за рубежом пользовался возникший в 1921 г. театр Русской драмы. Он стал, можно сказать, лучшим русским драматическим театром в Западной Европе, имел очень широкий репертуар. Здесь прошло много гастролей русских актеров, здесь работал Михаил Чехов. В 1925 г. в Ригу приехала А. Федорова, бывшая солистка Императорского Мариинского театра в Петербурге. Она стала балетмейстером Латвийской оперы, стала вести частную студию, поставила в Риге 18 балетов. В Риге в 1920-е гг. проходило немало гастролей русских артистов, певцов – тут выступали Шаляпин, Собинов, Смирнов, в 1928 г. гостил казачий хор Сергея Жарова. С 1925 г. ежегодно широко и торжественно праздновались Дни русской культуры, чем занималось, главным образом, Рижское русское просветительское общество под руководством Е. Тихоницкого. При этом регулярно выходили издания – газета «Русский день» (первый номер вышел 20 сентября 1925 г.), где печатались статьи Арабажина «О христианском гуманизме русской культуры», В. Третьякова – «Россия – душа мира», Б. Виппера о религиозности русского искусства. Заметим, что в этом издании отчетливо прослеживается характерная для ряда представителей русских эмигрантов тенденция превращения национальной субстанции («русского») в религиозную. Весьма симптоматичной в этом смысле была статья А.А. Гартмана в № 8 газеты «Русский день» (1932), в которой провозглашалось «миссией России – спасти Европу»: «Русская культура, – писал автор, – это символ и начало осуществления вселенской миссии русского народа, а потому День русской культуры для нас не только день воспоминаний о ее былом величии, но и день проповеди миссионизма русского народа». Эти же настроения весьма отчетливо наблюдаются и в издании Комитета по устройству Дня русской культуры в Риге – в сборнике статей «Русские в Латвии»[114].
В Латвию из Советской России иммигрировала целая плеяда русских художников. Академики бывшей царской России Н. Богданов-Бельский, С. Виноградов, К. Высоцкий организовывали в Риге свои частные художественные студии, обретали учеников, устраивали выставки. Многочисленные культурные контакты между русскими художниками, поэтами, писателями и молодой латышской интеллигенцией того времени исследованы еще крайне недостаточно. В частности, это такие темы, как латвийские связи А. Ремизова, И. Северянина, Г. Адамовича, такие фигуры русской литературной жизни межвоенной Латвии, как Василий Васильевич Гадалин, Сергей Рудольфович Минцлов, Петр Пильский[115]. Большой интерес в этом плане представляют работы, публикуемые в продолжающемся альманахе «Балтийский архив» (тома 1 и 2 вышли в Таллинне в 1987 и 1988 гг.), в особенности статьи латвийских литературоведов Веры Александровны Вавере[116] и Людмилы Васильевны Спроге[117], а также работы искусствоведа Татьяны Сергеевны Зелюкиной.
В кратко очерченной нами сложной, неоднозначной картине русского общества Латвии 1920–1930-х гг. были люди, на жизнь и труд которых следовало бы обратить особое внимание. Как мы выяснили, судьбы одних представителей русской интеллигенции тех лет были связаны с Латвией фрагментарно; другие составляли особую, слабо связанную с другими часть общества (и этнически, и конфессионально). По выражению Ю.И. Абызова, – «прибой истории то намывал сюда русский культурный слой, то вновь размывал»[118]. Ю.И. Абызов писал:
Никакой отдельной, самостоятельной, самодостаточной русской культуры в Латвии не было и нет. На наш взгляд, магистральная культура любого края зависит от того, кто пахарь на этой земле. Русского пахаря здесь не было, ведь Латгале входила в состав русских губерний. Немцы были землевладельцами, а истинным хозяином, пахарем, был латыш, связанный с землей множеством корней, поверий, обычаев, мифов, почти органической слиянностью. Поэтому латышская культура имела свой вековой субстрат, тогда как у русских такового здесь не было. Квазисубстратом была питательная среда Российской державы, которая внедряла притязания на край, часто поэтизированные и основанные на праве силы ‹…› Это отнюдь не значит, будто в Латвии русская культура имеет тот же облик, что и в глубине России. Если во глубине России для россиянина было характерно, говоря словами Б. Пастернака, боренье с самим собой, то здесь он вступал в боренье со всем окружением – иной народ и даже народы, иная природа – море, «куда так влекло россиян», иная конфессиональная аура, иной язык – вернее, языки ‹…› Но и вступая в противоборство, принимая или не приемся чужое, россиянин здесь невольно усваивал это «немое», в зависимости от степени доброй воли углубляя свои знания и представления, постепенно усваивая принцип плюрализма, дух независимости[119]. Существовал и продолжает существовать «Остзейский комплекс россиянина»: тяготение к Западу, но и отталкивание от него, бегство от Державы, любовь к органной музыке и взбитым сливкам. Сочетание российского имперского величия с ощущением неполноценности[120].
