Хэлл рассказывает, что через два дня после открытия конференции президент одобрил «…нашу новую позицию, согласно которой голоса наций, имеющих отношение к вопросам, рассматриваемым Советом, в том числе и великих держав, не должны учитываться в решениях Совета по этим вопросам». Он добавляет: «Между нами. однако, еще были некоторые разногласия по поводу того, должно ли это воздержание от голосования применяться только к мирному урегулированию споров, к которым имеет отношение одна или большинство основных наций, или также к принудительным действиям».
Адекватно проследить эволюцию официальной позиции Соединенных Штатов по вопросу о процедуре голосования было бы испытанием терпения для любого, кроме самого заинтересованного исследователя, так как она претерпела различные фазы и изобиловала неясностями.
Сталин начал свой ответ с замечания, что у него создалось впечатление, будто в Тегеране Рузвельт и Черчилль согласились с ним о правиле единодушия без всяких ограничений, предложенных теперь. Кстати, доступные мне протоколы бесед на Тегеранской конференции не говорят о том, что вопрос определенно или ясно обсуждался. Считалось, что четверо главных союзников будут всегда согласны и будут действовать совместно. Поэтому у Сталина были прочные основания думать, будто президент тоже считает, что исполнительная власть организации будет применяться только тогда, когда и если все основные союзники придут к соглашению.
Он объяснил, почему не может отступить от этого правила. Советскому правительству, сказал Сталин, приходится считаться с тем фактом, что некоторые влиятельные иностранные круги подвержены «нелепым предрассудкам», мешающим объективному взгляду на Советский Союз. Они противятся правилу единодушия потому, что это идет вразрез с их желанием сдерживать Советский Союз. Более того, сказал он, советское правительство боится оказаться в изоляции и проиграть в диспуте, участником которого является. Но советское правительство хотело бы, чтобы ему верили, когда оно заявляет, что не хочет делать ничего, с чем не согласны остальные. Сталин предложил, чтобы остальные страны еще подумали, каковы могут быть последствия, если великие державы не будут единодушны. Опираясь на эти доводы, он в беседе с Гарриманом объяснил, что, по его мнению, менее крупным странам нельзя позволять вступать в диспуты с более крупными, осложняя тем самым отношения между ними, как это было раньше. Можно заметить, что этот пункт нечасто фигурирует в комментариях американцев.
В приведенных высказываниях советского правительства прослеживается печальное непонимание того, что перспектива единодушия стала неясной большей частью из-за его собственных действий. Как заметили Гарриман и Кеннан, политика советского правительства в то время была двойственной: наблюдались желание навязывать свою волю в вопросах, которые СССР считал жизненно важными для своих безопасности или престижа, и при этом – стремление к сотрудничеству. При такой двойственности легко потерять равновесие. Если советское правительство не хочет больше доверять своим союзникам и не воздерживается от репрессивных мер, ссоры могут возникнуть в любой момент. Напротив, безоговорочное правило единодушия, к которому все стремились, может уберечь Советский Союз от менее серьезных опасностей, чем та, что возникнет при отчуждении от союзников.
Наконец делегации в Думбартон-Окс пришли к компромиссному решению. Согласно полученной формуле, Совет Безопасности будет иметь право прилагать усилия к мирному урегулированию спорного вопроса, не учитывая голоса участников спора, даже если они постоянные члены. Но постоянные члены сохранят право вето. даже если они участвуют в диспуте на Совете при рассмотрении вопроса, требующего применения силы. Ни Рузвельту, ни Черчиллю, собравшимся в Квебеке, предложение не понравилось. Но если бы и понравилось, сомнительно, чтобы оно оказалось приемлемо для советского правительства. Случилось так, что после четырех недель конференции обсуждение этого вопроса зашло в тупик.
Хэлл, казалось, был удивлен этим. Вера, которую еще с Московской конференции питал он в то, что советское правительство решит все обсуждаемые вопросы, если с ним обойтись справедливо и терпеливо, сильно поколебалась. Его волновала претензия Советского Союза на самостоятельность решений в отношении Венгрии.
Румынии и Болгарии. 18 сентября он направил Гарриману недоуменный запрос, не решило ли советское правительство круто изменить политику сотрудничества с западными союзниками, о которой, «по-видимому», договорились в Москве и Тегеране, и начать следовать противоположным курсом. Он предложил посольству высказаться по этому вопросу, акцентируя внимание на причинах изменения политики Советского Союза. Вопрос привел посольство в замешательство. Неужели проигнорированы десятки обращений, которые оно направляло, заметив многие признаки невнимания Советского Союза к желаниям американцев и британцев?
Гарриман был так раздражен, что попросил разрешения всего на несколько дней вернуться в Вашингтон, чтобы доложить президенту, но ему предложили отложить визит, надеясь, что в Москве он, возможно, поможет прийти к соглашению в вопросе вето. Он попытался, но, как уже было сказано, безрезультатно. Спровоцированные отказом, он и Джордж Кеннан, советник посольства, подготовили тщательный пояснительный доклад о политике Советского Союза. Они отправили его 19 сентября, до того, как получили запрос Хэлла, думая, что он, может быть, поможет президенту ответить на самое последнее послание Сталина по вопросу вето. Когда пришел запрос Хэлла, они разработали еще более пространный анализ, который послали 20 сентября.
Главный смысл этих двух докладов заключался в том, что они доказывали, будто советское правительство твердо намерено не позволять Совету Безопасности заниматься спорами, участником которых оно является, особенно когда дело касается его соседей. Посол вспомнил, как на Московской конференции Молотов говорил, что советское правительство готово консультироваться с американским и британским правительствами по большинству вопросов, но по вопросам, касающимся его отношений с западными соседями, оно согласно их только информировать. Он также заметил, что ни Хэлл, ни Идеи в данный момент не возражают против этого и думают, что Сталин и его коллеги вполне могут сделать вывод, что мы этим удовлетворены. Посол сказал, что он не уверен, происходят ли в политике Советского Союза существенные изменения; недавние события лишь обнажили то, что было всегда: как только советское правительство обрело уверенность в победе и почувствовало, что при необходимости может обойтись без нас, оно начало проводить свою политику. В заключениях этих докладов говорится, что пока невозможно предсказать, насколько упорно советское правительство будет настаивать на подчиненном положении соседних стран, но оно намерено иметь реальное влияние на них, а поэтому не откажется от права ограничивать деятельность Совета при любых спорах с ним. Вот как это выглядит в пересказе:
«Сталин и его основные советники считают важным объединиться с остальными великими державами в решении мировых проблем. Но они думали, что могут сами ставить условия с помощью политической и военной силы. Сталин не может отказаться от объединения, не посеяв серьезной тревоги среди русского народа. Но в окружении Сталина имеются могущественные группы, которые не хотят отказываться от права действовать независимо тогда, когда затрагиваются интересы Советского Союза. Они не могут позволить России зависеть от международной организации, в которой она объединена со странами, которым не вполне доверяет. Сталин не считает непоследовательным одновременно воспользоваться обоими этими методами, чтобы служить тому, что он полагает полезным для обеспечения безопасности Советского Союза».
После этих пояснений посол осторожно намекнул, что в вере Советского Союза в то, что он сможет достичь наилучших результатов обоими методами, есть отчасти и наша вина. Он заметил, что прийти к соглашению с Советским Союзом можно только в том случае, если правительство Соединенных Штатов будет кровно заинтересовано в решении проблем каждой страны. Та же критическая мысль была еще откровеннее выражена в более раннем меморандуме Кеннана: «Международная организация для сохранения мира и безопасности не может занять место хорошо продуманной и реалистичной внешней политики… и мы… пренебрежем интересами нашего народа, если позволим планам международной организации стать препятствием для налаживания подлинных отношений с европейскими народами».
Смысл предложений по этим вопросам заключался в том, что нам следовало проявлять более внимательный и твердый подход к текущим делам в Центральной Европе, чем раньше; а при необходимости ответить на пренебрежение Советского Союза к нашим идеям пренебрежением к их идеям. Если это будет сделано, считал посол, могут возникнуть неприятные ситуации, но в конце концов советское правительство согласится с нашей точкой зрения.
