Жемчугов хмуро взглянул ему в глаза: дескать, промах получился, остыть пора. Но тот постарался не заметить этого.
— Помню, — ответил Ярцев. — Встречались один раз на заседании парткома в день приема меня в партию. Ярцев.
— Ярцев… И ты, Ярцев, недавно принятый в партию, показываешь такой пример?
— Какой?
— Все видели… Придется встретиться с тобой еще раз в парткоме. Постараемся исправить свою ошибку: аварийщик и тут кавардак наводишь…
— Кавардак, — Ярцев нахмурился, сделал шаг к Шатунову. — Вот вам мой ключ, отвертка. Лезьте исправлять этот «кавардак»…
Трудно сказать, чем бы это закончилось, если бы сию же секунду не встали между ними сразу трое — Рустам Абсолямов, Володя Волкорезов и Витя Кубанец, а смекалистый Афоня Яманов вырвал из рук Ярцева ключ, отвертку и нырнул в люк.
Шатунов, отступая, нацелил прищуренный взгляд на Ярцева:
— Вот как, целую шайку сколотил… — и, круто повернувшись, размашисто зашагал к выходу.
Удивленно пожав плечами, за ним последовал и Жемчугов. Кинувшийся было сопровождать их Огородников моментально вернулся.
— Ребята, я тут ни при чем: к прохладе их позвал, а получился кипяток… Молочка принести? — и, не дождавшись ответа, убежал догонять «начальников».
Недоуменно переглянувшись, сантехники продолжали свою работу. Ярцев, склонив голову, остановился перед люком. Стоял окаменело. Плечистый, в армейских брюках и изрядно потрепанных солдатских ботинках, он чем-то напоминал со спины восклицательный знак, поставленный в конце грустной фразы. И, вероятно, такая окаменелость могла продолжаться еще не пять, не десять минут, если бы тут не появились кузнецы — экипажи кузнечно-прессовых агрегатов: три четверки в синих, хорошо отглаженных комбинезонах с широкими карманами на «молниях». Молодые, по-праздничному настроенные ребята. По всему видно, что это уже слаженные экипажи. Вместе с ними пришел шеф-монтажник, всегда веселый итальянец синьор Беллини. Здороваясь с каждым за руку, он подошел к Ярцеву, заглянул в лицо и, вскинув брови, улыбнулся:
— Зачем так грустно смотрим? Большая субботка — праздник.
— Праздник, — ответил Ярцев и тоже улыбнулся.
— Брависсимо. Мы тоже субботка. — Беллини постучал себя в грудь, затем, хлопнув Ярцева по плечу, повернулся к экипажам кузнецов: — Сегодня тавай-тавай не будем. Тавай-тавай плохо. Сегодня работа, ритмо, музыко…
Его игриво-ироническое осуждение нашего «давай-давай» означало, что сегодня он пришел на субботник тоже добровольно и настроен хорошо. Это как-то сразу передалось всем присутствующим. В самом деле, разве можно за счет одного недоразумения свести на нет всю суть такого трудового дня, названного субботником!
Подготовка агрегатов к пуску закончилась. Начался разогрев поковочного материала — полосового железа, из какого обычно куют тесаки, подплужники, полозья, пешни, ухваты. Здесь этому железу суждено превратиться в ажурные диски роликов, по которым будут скользить бесконечные цепи конвейера. Над козырьками прессов вспыхнули зеленые лампочки. Кузнецы заняли свои места. Каждый положил руки на стол, будто готовясь к собеседованию, отдыхая. И только после этого сработали механизмы. Все получилось как-то неожиданно быстро и красиво. Без оглушительного грохота, без искрометных вспышек заработал кузнечный цех. Каждый агрегат будто играл сам с собой в ладошки. Хлоп-хлоп — и готовая деталь катится к тележке транспортера. Снова кузнецы кладут ладони на свои столики — и снова хлоп-хлоп! Под ладонями у них контактные линейки. Руки заняты — не нажмешь… И если один нажал или даже трое, а четвертый смахивает окалину — хлопка не жди.
Постепенно темп работы прессов стал нарастать, но не за счет быстроты взлета и падения подвижных частей, — они работают на своем режиме, их ничем не подгонишь, — а за счет слаженности экипажей. И действительно, послышалась какая-то музыка, ритмичная и мягкая, с напевным металлическим звоном. В такт с этой музыкой легко и непринужденно покачивались кузнецы — каждый экипаж в своем ритме.
Ярцев, еще не успев подавить раздражение, вызванное стычкой с Шатуновым, окинул взглядом своих друзей. Они стояли возле коменданта общежития как завороженные, ничего не замечая, кроме слаженных действий экипажей и удивительных преобразований красной ленты полосового железа в бордовые бантики, затем в сизые сдвоенные диски. На лицах друзей читалось восхищение: эх, нам бы достигнуть такого понимания между собой! Но что-то мешает. Что же? Собрались в одной комнате разные по профессиям и по взглядам на жизнь парни. Да, разные. Но ведь и эти кузнецы, как видно, родились, росли и воспитывались не в одной избе…
Кажется, об этом же думает Федор Федорович. Он, как под гипнозом, качает головой — вверх-вниз — вслед за взлетом и падением «молотов». По-другому он не мог назвать эти части кузнечно-прессовых установок. Молоток, кувалда, зубило, лопата, топор — в былую пору именно этими инструментами его поколение утверждало себя в труде. Копай себе лопатой сколько копается, руби железо зубилом сколько рубится, хоть на общее дело, но гонишь норму в одиночку, а здесь…
Федор Федорович любит пофилософствовать и наверняка сейчас мысленно заглядывает в свое прошлое и перешагивает в завтрашний день. Экипажи, автоматика и труд — радость и гордость человека за свой разум… Восхищенный взгляд Федора Федоровича устремлен куда-то вдаль.
Перед ним прошел тоже озабоченный синьор Беллини: ждет заводское начальство вместе с представителями шеф-монтажной фирмы, но их все нет и нет. Возле Беллини топчется Мартын Огородников. Тянет Мартына к иностранцам, прямо хлебом не корми. Не зря же еще до приезда на стройку нарядился под итальянца. И сейчас, называя Беллини тезкой, похлопывает его по плечу, как равный равного.
— Давай, тезка, давай, Мартино, еще наддай…
— Нет тавай, нет. Ритмо есть, ритмо.
И, вероятно, такое поведение Огородникова тоже заботило сейчас Федора Федоровича.
Наступил вечер, но никто не покидал кузнечно-прессового цеха. Рустам, Витя, Володя, Афоня, Василий наблюдали за работой кузнецов до остановки всех механизмов.
— Говорят, ни физической усталости, ни морального утомления от такой работы нет, — заметил Володя Волкорезов после разговора с кузнецами, когда возвращались в общежитие.
— А почему не все участники субботника пришли посмотреть на работу агрегатов? — спросил коменданта Витя Кубанец. — Ведь генеральный директор говорил: показать…
— Себя спросите, — уклончиво ответил Федор Федорович и, помолчав, напомнил: — Жемчугов сказал: ваша бригада сорвала пуск кондиционеров, вроде нечего смотреть, одно раздражение…
— Жемчугов?! — удивился Володя Волкорезов. — Впрочем, может быть. Покажи всем такую красоту труда, и начнется утечка людей из котлованов и с автобаз. Я инструментальщик, но даже меня потянуло на эту работу…
— Тихо, дезертиром объявят, — одернул его Витя Кубанец, подкашливая: дескать, тут все согласны с таким мнением, но кричать об этом не следует. — Есть указание закреплять кадры в строительном управлении.
Возле подъезда Василий Ярцев спохватился: не зашел на почту, уже второй месяц мать ждет перевода. «Надо поскорее умыться и сбегать, до закрытия успею», — решил он.
Дома умылся, переоделся и только тогда обнаружил на тумбочке открытку от матери.
«Дорогой сынок! Получила от тебя сразу два телеграфных перевода по 25 рублей. Зачем так тратишься на почтовые расходы? Если оставлял себе, а потом передумал, то зря. Я и так перебьюсь. Не смущай меня на тревожные думы.
Мама».Прочитав открытку, Василий нахмурился: значит, ребята заметили, как он обнаружил пропажу, и решили складчину устроить. Переводы делали в два приема. Кто с кем? Рустам и Витя — один перевод, Володя — второй. Телеграф принимает деньги без предъявления документов. Можно написать любой адрес, оплатить перевод — и до свидания.
— Где Огородников? — спросил Василий.
— Зачем он тебе?
— Нужен, может, теперь сознается. Вот вам пятьдесят рублей, которые перевели в два приема по четвертной. Матерей обманывать нельзя. Зачем вы это сделали?
3
После субботника Афоня Яманов будто сразу стал выше ростом в глазах жильцов девятой и уже не вызывал недоумения, что осмелился пойти в бетонщики. Не такой уж он хилый и беспомощный очкарик. Как измывался над ним Огородников, а он выдержал. И хоть к утру следующего дня правое плечо у него припухло, над ключицей появился синяк вроде погона с розовым кантом из живой кожи, он будто забыл, чем это вызвано. Встал, накинул на больное плечо полотенце и ушел умываться, с улыбкой поглядев на ребят близорукими глазами, отчего всем стало стыдно: как же не пресекли такую злую шутку вчерашнего самозванца бригадира?
