Взгляд сотрудников на «казну», как нечто принадлежащее им по праву захвата, естественно, передавался и низшему персоналу, т. е., прислуг, набранной уже на месте, в Берлине, из рядов «спартаковцев», как известно, близких к большевикам. И, разумеется, за ними очень ухаживали, что быстро их деморализовало. Они создали свою организацию, устраивали сходки, выступали с различными протестами и требованиями, выносили порицания мне и другим лицам, отлынивали от работы, насчитывали себе лишние часы, одним словом, боролись за свои «классовые» интересы. Питались они в посольстве очень хорошо, особенно, если сравнить посольское питание с тем полуголодным и просто голодным существованием, на которое в те годы были обречены все германские граждане. Однако, это не мешало им вечно выступать с жалобами, протестами и претензиями, требуя все больше еды, больше жалования и меньше работы.
Оглядевшись на месте, я в свое время заинтересовался и вопросом о низшем персонале. Оказалось, что они получали крайне неравномерное жалованье, почему я, пересмотрев этот вопрос, разбил всю прислугу на категории, уравняв вознаграждение, сообразно должностям: горничные, подгорничные, судомойки и т. д. Некоторым, благодаря этому, вышло увеличение жалованья, что вызвало недовольство и протесты со стороны тех, которые остались при старом жалованье. Но особые протесты вызвало другое мое распоряжение. Я узнал, что наша прислуга торгует разными продуктами,… унося их из посольства. Передал мне это один из чиновников министерства иностранных дел.
Надо сказать, что работа приходящих служащих обычно заканчивалась ужином, после которого они и уходили домой. Но многие из них под предлогом спешки, отказывались от ужина и уносили домой свою порцию. Но выяснилось, что в этой «порции», которая уносилась в горшках и корзинках, было много и «контрабанды». Уследить за тем, что именно уносилось, было невозможно, а потому я положил этому предел, потребовав, чтобы никто больше ничего не уносил, а чтобы все ужинали в посольстве… Начались жалобы, и притом жалобы в центр партии спартаковцев. Явился представитель спартаковцев, произвел нечто вроде судьбища на собрании низшего персонала. Однако, выслушав мои объяснения, представитель нашел, что я поступил правильно… Но пока это решение было принято, я немало натерпелся: в эту склоку низших служащих вмешались все сотрудники до Марьи Михайловны а следовательно и до Иоффе включительно…
Много было еще и других подобных домашних дрязг, на которые волей – неволей приходилось тратить и драгоценное время и много сил и нервов… Но я сознательно остановился на этих мелочах, которыми была полна жизнь посольства, чтобы дать читателю понятие, насколько разлагающее влияние проникало повсюду и какую деморализацию оно вносило.
В посольстве совсем особняком, хотя и на равном положении с сотрудниками, состояли несколько человек красноармейцев, несших охрану посольства и, в сущности, представлявших собою совершенно ненужный и отягчающий балласт. Но дело в том, что люди, так расточительно относившиеся к казенному имуществу и которым, казалось бы на первый взгляд, все было с полгоря, отличались большой трусливостью, им всюду мерещилась опасность. Я не говорю о Иоффе – он вовсе не трусил и даже подсмеивался над мерами охраны, подчиняясь им лишь по настоянию личного секретаря. Но вскоре Марья Михайловна нашла, что принятых мер для охраны недостаточно. Однажды она пришла ко мне вся взволнованная:
– Вот, Георгий Александрович, какое письмо получил сегодня Адольф Абрамович!
Это было нелепое анонимное письмо с неопределенными угрозами, написанное крайне безграмотно. Я невольно усмехнулся.
– Тут нечего смяться, Георгий Александрович, – запальчиво сказала Марья Михайловна. – Это настоящая угроза… Боже, Боже! – патетически продолжала она, – Для Адольфа Абрамовича начинается крестный путь на Голгофу… на Голгофу, на великие страдания!..
И она поведала мне свою боязнь, что всех нас ждет расправа, и жестокая расправа. Стало ясно, что при всей своей решительности она жестоко трусила, что у нее не было сознания прочности положения, на котором стоят большевики. Напомню читателю, что мною было отмечено это ощущение непрочности позиции уже ранее, при описании моего пребывания в Петербурге…
Марья Михайловна стала настоятельно просить меня идти вместе с ней к Иоффе, чтобы убедить его в необходимости принять меры предосторожности.
– Он совершенно не обращает внимания на свою безопасность, – горячо говорила она. – Он, как и все великие люди, пренебрегает всем, отдавая себя всего служению идее!.. Я вас прошу, Георгий Александрович, пойдемте вместе к нему…
Я должен отдать справедливость Иоффе, – он действительно не был трусом и относился к своей судьбе чисто фаталистически.
– Право, Марья Михайловна, – спокойно сказал он, когда она в моем присутствии стала настаивать на том, что надо придать серьезное значение предупреждению, сделанному анонимным автором, – ну, можно ли придавать значение какому то анонимному письму… Да наконец, ведь, в сущности, нет таких мер, которыми можно было бы обеспечить себя от каких-нибудь попыток… Ну, убьют, так убьют, мы же революционеры и знали, на что идем, когда совершали переворот…
Но по всему посольству поползла паника. Марья Михайловна – под величайшим секретом – сообщала всем и каждому сенсационную новость. Все до последнего человека смутились, стали даже в стенах посольства настороженно оглядываться, точно враг уже преследовал их… Поползли слухи о подозрительных встречах около самого здания посольства. Словом, все были в тревоге… Некоторые стали осматривать и чистить свои револьверы, что вносило еще большую панику…
По настоянию Марьи Михайловны Иоффе обратился в Министерство Иностранных Дел с требованием усилить наружную охрану здания посольства переодетыми полицейскими. Встревожились и немецкие власти, и ко мне для переговоров приехал какой то важный чин полиции. Ознакомившись с анонимным письмом, он только улыбнулся и сказал: «Ах, какие пустяки… не стоит на них обращать внимания». Тем не менее, по настоянию Марьи Михайловны, он пересмотрел план сигнализации, указал на слабые места и пр. Конечно, и этот визит стал всем известен, и тревога среди товарищей еще больше усилилась…
Как оно и понятно, все, что творилось в посольстве, не было тайной для немецких властей. Конечно, мы были под постоянным наблюдением германской полиции, шпионская часть у которой, как известно, поставлена блестяще, и до нас доходили слухи о том презрении, о том «пфуй», которым немцы реагировали на весь этот кошмарный беспорядок жизни советского посольства, на расхват мебели товарищами, на чрезмерные расходы, оплачиваемые из кассы и пр. Не могу не отметить, что это презрение, правда, скрытое под маской дипломатической любезности, пробивалось и при встречах с представителями Министерства Иностранных Дел. И это презрение и по временам даже отвращение, нет – нет, да проникало и в немецкую печать.
Кроме красноармейцев, надо упомянуть еще и о дипломатических курьерах, состоявших при посольстве, среди которых были лица, занимавшиеся под прикрытием своей неприкосновенности, провозом и продажей разных товаров. Некоторые из них были уличены. Но и служащие посольства широко пользовались услугами курьеров для посылки родным и знакомым разного рода предметов. И курьерские вализы все пухли и пухли, что дошло, наконец, до того, что от нас потребовали ограничения их веса.
При берлинском посольстве, как известно, имеется православная церковь, которая за все время войны бездействовала. Она хранилась в полной неприкосновенности со всей своей утварью. Не могу не отметить, что лица, на которых германским правительством были возложены обязанности по хранение всего имущества посольства, относились очень внимательно и честно к своей задаче, бережно храня все доверенное им с чисто немецкой педантичностью… И вот, как то, месяца через два по моем прибытии в Берлин, ко мне явился наш вице – консул Г. А. Воронов, сообщивши мне, что к нему обратились бывшие посольские священник и Церковный староста, желающие поговорить со мной по вопросу о храме. Я принял их.
Они ходатайствовали от имени православной общины в Берлине об открытии храма для богослужения. Я лично отнесся вполне сочувственно к этому ходатайству, но в виду царившей у нас во всем неразберихе, не взял на себя окончательное решение этого вопроса и обратился к Иоффе. Оказалось, что наши точки зрения совпали. Он также, как и я, считал, что вопрос этот, в сущности, представляет собою вопрос совести каждого, куда нам, как представителям государства, нечего вмешиваться. Потолковав на эту тему, мы с Иоффе решили, что храм должен быть предоставлен верующим, которые должны принять на себя все расходы по содержанию его и пр. В таком духе я и сообщил в письменной форм ответ священнику и старосте, и поручил окончательное оформление вопроса по передачи храма Воронову. Но вскоре мне пришлось переехать из Берлина в Гамбург, где я ушел в новое, весьма сложное дело, о чем ниже, и таким образом, дальнейшая судьба этого вопроса мне неизвестна.
