Председатель. – А какой разговор был у вас со Штюрмером относительно Гурлянда?
Наумов. – Я говорил: «Раз вы поручили Гурлянду, – вы с него и взыскивайте! Создали особое правительственное русло, чтобы печатать опровержения, а оно не печатает…» Он ответил, что сделает распоряжение, но не сделал… Он всегда обещал, но часто ничего не делал. Я слышал в обществе, что Штюрмер любит Гурлянда и близко его держит к себе. Все, кто бывал у Штюрмера, всегда наталкивались на Гурлянда, постоянно, где-то там, около Штюрмера, существовавшего… 18-го марта утром я опять-таки говорил Штюрмеру относительно моего окончательного решения уйти и просил подыскивать мне заместителя. Когда он меня спросил: кого же? – я говорю: «Пожалуйста, вы сами подыскивайте, кого угодно!… Я лично никого не могу вам указать…» Продолжение этого разговора у меня в дневнике записано так: «Во всяком случае, будьте добры доложить государю, что я ухожу – с одной покорнейшей просьбой: остаться лишь членом Государственного Совета, так как я есмь (т.-е. я был выбранным от совета земств). Я особенно оттеняю это обстоятельство, потому, что, когда я получил потом назначение члена Государственного Совета, то очутился в положении невероятно тяжелом… С одной стороны, я был всегда корректным монархистом, и положение создалось такое, что несомненно мне дана была милость со стороны государя: эту милость я не могу вернуть обратно… А между тем, до меня слух дошел, что Штюрмер распространяет, будто я просил его об этом! Ничего подобного не было. Напротив, я просил по этому поводу, чтобы не было никаких благодарностей, никаких наград, потому что я смотрел на всю мою службу, как и прошлый раз говорил, буквально как на каторгу духа и мозга! 18 часов в сутки работал при условиях невероятных – ни взаимного уважения, ни взаимного доверия!… Когда государь принимал мою отставку 28-го, он меня поздравил с назначением членом Государственного Совета. Я говорю: «Ведь я член Государственного Совета по выборам…»
Председатель. – Как же вы это объясняете: Штюрмер вас не понял, что ли?
Наумов. – Вам никогда не приходилось иметь с ним дело? Он представлял из себя какой-то ходячий церемониал: ни один мускул не движется… Говоришь ему что-нибудь – и будто видишь перед собой какой-то футляр… Я потом все время спрашивал, докладывал ли он государю?… Я тогда стал государя подготовлять сам, ссылаясь на то, что я утомлен и т.д. Но потом уже, в конце концов, решил… Я долго вынужден был колебаться, ибо бросать сразу портфель при такой обстановке, при которой мне приходилось работать, было невозможно, потому что перерыв был бы нежелательный для дела: я был тогда не только министром земледелия, а главное – министром по продовольственному снабжению… После разговора, который у меня был со Штюрмером, относительно моего желания безусловно уйти, – я 20 мая был в Могилеве с докладом к государю императору. Тут я государя предупреждал относительно своего сильно пошатнувшегося здоровья. Действительно, в это время у меня были сердечные припадки, началась бессонница; я государя предупреждал, что вряд ли я могу работать в дальнейшем… 21 мая приезжает туда же в Могилев Штюрмер. Я передал ему разговоры мои с государем, и он перекрестился, узнав, что я пока остаюсь… Конечно, я записал это, потому что видел в этом, безусловно, его неискренность. 26 мая интересная была беседа со стороны П.М. Кауфмана о влиянии Распутина на церковь, на Питирима, на внутренние дела, на Штюрмера… Я полагаю, что в этом отношении член Государственного Совета П.М. Кауфман мог бы многое осветить… Прошлый раз вы спрашивали: на кого бы я мог сослаться? – Он человек откровенный и был при Ставке… В конце моей службы, в среде Совета Министров чувствуется резкое ко мне отношение со стороны Трепова, Шаховского и К°… Особенно, в этом направлении, повидимому, действует Штюрмер… Конечно, долг подсказывал, что я должен оставаться «в окопах», – иначе говоря: на службе. А совесть подсказывала, что мне тяжело оставаться в этой обстановке! В июне месяце, со 2-го июня, начинается движение среди членов Государственного Совета; со стороны князя Щербатова, Голицына и других лиц, относительно необходимости выяснения вопроса о продовольствии, чему я лично был чрезвычайно рад в интересах всестороннего осведомления… У нас были добрые отношения с поименованными лицами, но этот вопрос был, очевидно, в Совете Министров принимаем с иной точки зрения. Иногда в Совете Министров обсуждение дел прерывалось внезапно, потому что высочайшая резолюция неожиданно обрушивалась и прекращала дело в том или другом направлении… Например, 3 июня в Совете Министров был вопрос о разгрузке Петрограда. Этот вопрос ранее обсуждаем был в течение нескольких месяцев. У меня был ряд заявлений и докладов по этому поводу. 3 июня мы опять принялись за этот вопрос. Вдруг неожиданное заявление генерала Шуваева о высочайшей резолюции: «Этим делом не заниматься!»… Сколько по этому поводу было заседаний предварительных и т.д… Но был доклад сделан в Ставке, и состоялась внезапная резолюция: не заниматься!…
Иванов. – Как вы понимали: почему?… Вероятно, этот вопрос возбуждался: почему такое высочайшее повеление? Это был очень важный момент…
Наумов. – Тут касались вопросов о скоплении войск, и Шуваев, очевидно, предполагал, что эти войска нужны. Я не знаю, сколько теперь войск в Петрограде, но в то время было свыше 400.000. Лично я предлагал их разгрузить поблизости от Петрограда. Предлагал им быстро выстроить удобные деревянные помещения по железным дорогам – на случай необходимости мобилизации… В этот же день было резкое выступление генерала Шуваева по поводу железнодорожного ведомства и непорядков там. Шуваев нападал на Трепова, на все железнодорожные непорядки. Был ряд острых столкновений между ними… Это чрезвычайно тяжело отзывалось на мне лично. Я записывал свои впечатления в дневник: «Крест господень – служить и работать при этой обстановке»… 14 июня у меня отмечено: «Свидание у меня было с Игнатьевым в Могилеве. По его словам называли непрочным положение: Штюрмера, Шуваева и Трепова»…
Иванов. – Скажите, пожалуйста, вы не слышали о князе Андроникове: играл он какую-нибудь роль у Штюрмера и Хвостова?
Наумов. – Я князя Андроникова ни разу не видал и совершенно его не знаю. Между тем, я о нем услыхал с первых же шагов, когда я принял Министерство Земледелия – по поводу его Хивинской концессии…
Иванов. – Но в личную жизнь министров он не вмешивался? К вам не являлся?
Наумов. – Ни разу. Я об Андронникове[*] слышал так же, как о Распутине, и т.д. Я их никого не знал, и решил так себя вести, как и раньше вел, т.-е. определенно отрицательно, если будет со стороны этой компании предъявлено ко мне какое-нибудь требование или известное желание!… Дело Андроникова мне было доложено вскоре по вступлении в министерство. С первым докладом был Глинка и сказал: «О Хивинской концессии будет доложено князем Масальским»… Когда он упомянул об Андроникове, я дело это отложил. Познакомившись с ним, я увидел, что это важное дело и необходимо дополнить сведениями местного генерал-губернатора. Я решил это дело исследовать. Тут вопрос связан с пользованием водой. (Там земля имеет постольку значение, поскольку она орошается.) Это дело было вполне не обследованное, на мой взгляд, не упорядоченное было дело, откровенно сказать – и незнакомое!… Я, по этому поводу, просил от местных властей подробное изложение и сведения о положении дела…
Председатель. – В какой роли выступал Андроников, в роли ли бескорыстного радетеля о повышении производительности земли или культуры России, или это был просто ходатай, заинтересованный в проведении известного предприятия?
Наумов. – Я думаю, что последнее – скорее: Андроников казался одним из тех лиц, которые были заинтересованы новыми предприятиями…
Председатель. – Ваша книжечка исчерпана?
Наумов. – Она всегда к вашим услугам. Из первой книжки вы, между прочим, могли бы увидеть, что за ужас меня обуял, когда меня назначили министром! Так же интересны записи относительно Верховной комиссии. (Я вам некоторые приводил.) Там вы найдете, что морское министерство мною недовольно, в виду моего расследования Царицынского завода, и доводит об этом до сведения государя императора. При чем я отмечаю, что при этих условиях «тяжело работать»… Это было 23 октября 1916 года. Затем относительно члена Государственного Совета Карпова, указывавшего, что мое назначение в министры являлось результатом решения наверху изъять меня из Верховной комиссии, в виду чего он, Карпов – «хвалит за отказ» от поста министра… (Но, к сожалению, этот отказ ни к чему не привел!) Насколько мне помнится, я прошлый раз упоминал о Воейкове?… Я лично с ним интимным образом не был знаком. Придворная сфера для меня, как провинциала, была совершенно незнакома. В результате, я могу давать характеристику постольку, поскольку говорили люди, которым я верил. Так, например, сошлюсь на кн. В.М. Волконского, который 12 января у меня завтракал. Мы давно с ним были знакомы по предводительству. Им было высказано определенно о необходимости отстранить государя от Воейкова, и потом наладить важное дело сближения с Думой. Будучи министром, я видел несомненно, что Воейков играл основную роль, в смысле советчика государя и сопровождавшего его всюду на прогулки. То же самое говорил Шавельский…
