Что касается до сведений по Государственной Думе, то надлежит отметить, что самые серьезные данные о тактике партий, взглядах отдельных лидеров на положение вещей и проч. получались из московского охранного отделения, но от каких именно сотрудников, я не знаю и не справлялся, так как сведения эти излагались в письмах на мое имя. Информационного характера сведения доставлял полковник Бертгольдт, но его сообщения никак нельзя назвать агентурными, так как очень часто бывало, что его сведения дословно были напечатаны на следующий день в газетах, в отделе: «Государственная Дума». Бертгольдт писал то, о чем говорил вслух.[*]
У меня лично никаких сотрудников не было. Моя жизнь была на виду, и все всегда знали, где я нахожусь и у кого бываю. Выезжать в гости мне было некогда, а у меня никаких посторонних лиц, неизвестных прислуге, не бывало.
Еще в самое недавнее время ко мне обращался по телефону и письменно какой-то субъект, в роде Рехберг[*] – не помню фамилии, с просьбою принять его. Я отклонил его просьбу и, наконец, сказал ему переговорить с вице-директором Броецким. Последнему же я сказал, что, в случае предложения просителем своих агентурных услуг, пусть Броецкий направит его в охранное отделение, объявив, что департамент своих сотрудников не имеет. Подробности своего разговора с этим лицом может передать вице-директор Броецкий.
В должность директора департамента полиции я вступил фактически 2 октября 1916 г. Я всегда считал, что департамент полиции не должен играть какой-либо самостоятельной роли, а должен служить центром, где сосредоточиваются те или иные сведения, по существу коих должен так или иначе оперировать лишь министр внутренних дел. Вот почему я обещал последнему при вступлении в должность: трудолюбие, правдивость и полное отсутствие каких-либо дел, которые проделывались бы без его, министра, ведома.
Я держался того убеждения, что я являюсь одним из многих директоров центральных учреждений, что никаких особых преимуществ мне не присвоено и что какою-либо особою «политикою» я заниматься не буду, да и не могу, так как не склонен к этому по складу своего характера. Полагал я, что буду лишь начальником учреждения, коему я постараюсь привить порядочные начала, и что если такие мои намерения не будут соответствовать видам и желаниям начальства, то я уйду с должности без всякого сожаления. Так как я никогда карьеризмом не страдал, то об этом я всегда совершенно определенно и убежденно высказывал тем лицам, в разговоре с которыми мне приходилось касаться этой темы.
Исходя из этих соображений, я и с внешней стороны держал себя соответственным этому моему мнению образом. Так, по установившемуся обычаю, мне надлежало по вступлении в должность явиться ко всем министрам. Я это сделал, за исключением графа Фредерикса, у коего я не был. Затем у министров, назначенных в бытность мою директором, как-то Ритиха,[*] Феодосьева и Кульчинского,[*] я также не был. Равным образом я не пытался быть у председателей Совета министров: Трепова и князя Голицына, после их назначения.
Показателем моего стремления к отчуждению от какой бы то ни было «политической роли» могут служить следующие два факта.
Однажды в декабре 1916 г. мне доложил мой секретарь на службе, что председатель Совета министров Трепов просит меня приехать к нему в назначенный час (вечером). Я тотчас же отправился из департамента к А.Д. Протопопову, доложил ему об этом приглашении и просил впредь уладить дело так, чтобы председатель Совета министров имел беседы не со мною, а с ним, А.Д. Протопоповым, так как от всяких разговоров на политические темы (а не справочного характера) я отказываюсь.
Другой случай был с приглашением меня к кн. Голицыну. Узнав об этом приглашении, я позвонил по телефону к Протопопову и сказал ему решительно, что это – невозможная вещь, что и второй председатель Совета министров зовет меня к себе. После этого Протопопов по телефону переговорил с кн. Голицыным, а затем мне передал, что со мною поедет к председателю и Протопопов.
Далее я уклонился от всяких частных знакомств как с должностными, так и с другими лицами; например супруге Протопопова я сделал визит спустя больше месяца после своего назначения, да и то просил подп. Балашова (состоявшего при министре) передать г-же Протопоповой мою просьбу принять меня в 4¾ часа дня, т.-е. за четверть часа до приемного времени. В приемной у б. министра я познакомился с Н.Ф. Бурдуковым, фамилия которого, конечно, мне была известна раньше. Бурдуков как-то затем зашел ко мне в департамент с ходатайством о каком-то полицейском чине. Затем, через некоторое время я получил от него записку с приглашением отобедать у него. Опять-таки, не желая вступать в какие бы то ни было компании, я под благовидным предлогом от этого обеда отказался и у Бурдукова не был.
По тем же соображениям не был я и на рауте у кн. Голицына, хотя получил именное приглашение.
Не был я на празднике 6 декабря в жандрамском дивизионе[*] и не посылал телеграммы.
Быть может, и еще есть факты, доказывающие это правдивое изложение моего настроения, но сейчас я их припомнить не могу.
Выше я упомянул, что решил провести хорошие начала в департаменте.
Прежде всего я совершенно запретил юбилейные подписки. Издавна существовал обычай делать по подписке среди чиновников департамента подарки лицам, выслужившим 25, 30, 35 лет. Несомненно, это ложилось бременем на бюджет небогатых людей, которые часто мало и знали юбиляров. Да и по существу этот «обычай» носил, на мой взгляд, несимпатичный характер.
Затем я категорически и неоднократно приказывал, чтобы продукты в продовольственной лавочке департамента в первую же очередь отпускались низшим чиновникам и курьерам и лишь после такого распределения остальные продукты получали высшие чины. Эти приказания, я повторяю, неоднократно отдавал Н.В. Волчанинову, Н.В. Симановскому,[*] должен знать об этом секретарь И.К. Крупени.
Далее: ранее прием у директора происходил так: докладывали директору, что явился такой-то, – его принимали и часто, когда просьба касалась неизвестного на память директору дела, разговор был лишь общего характера. Я сделал иначе. Во главе приема поставил очень способного и толкового чиновника Н.В. Коперницкого, которому приказал непрестанно следить, чтобы для просителей не было задержек в выдаче справок и чтобы каждый проситель уходил из департамента с определенным ответом на свое ходатайство. Затем приказал ему, Коперницкому, опрашивать каждого, по какому делу проситель явился, истребовать это дело из делопроизводства и представлять мне, дабы я в беседе с просителем мог совершенно согласно с обстоятельствами дела дать просителю исчерпывающий ответ.
Это распоряжение о порядке приема было отдано мною в письменном приказе по департаменту.
Так как установленного ранее меня одного дня в неделю для приемов оказалось недостаточно, я установил прием у себя ежедневно от 3 до 4 часов дня, а в четверг – целый день.
Во всех своих беседах с чинами департамента я всегда указывал на необходимость благожелательного отношения ко всем просителям в удовлетворении их просьб, если таковые по закону и по существу могут подлежать удовлетворению. Сам я показывал этому пример. Позволю себе привести некоторые случаи. По делу сахарозаводчиков[*] Цехановского, Бабушкина, Гейнера и др. ко мне обращались присяжные поверенные Слиозберг, Парховский[*] Ив. Ив. и Грузенберг Оскар Осипович. Они могут удостоверить, что их все просьбы исполнялись мною без замедления. А прис. повер. Грузенбергу я дал совет (по телефону), за который он меня потом благодарил. Дело в том, что после полученного уже в департаменте распоряжения главного начальника военного округа о высылке по п. 17 ст. 19 военного положения, сенатор Плеве получил телеграмму из Ставки о перечислении арестованных по этому делу лиц за киевским судебным следователем, – так мне сказал по телефону О.О. Грузенберг и спросил, что ему делать. Я ответил: просите сенатора Плеве послать прокурору киевской судебной палаты телеграмму с запросом, будут ли привлечены в качестве обвиняемых его клиенты и представляется ли для судебной власти надобность в дальнейшем содержании их под стражею. Через несколько дней О.О. Грузенберг сообщил мне по телефону о получении от прокурора отрицательного ответа, а еще некоторое время спустя, когда это дело было окончательно ликвидировано, прис. повер. Грузенберг позвонил мне утром на квартиру и благодарил меня за содействие. Полное содействие, насколько это было возможно и закономерно, оказал я женщине-провизору (фамилии не помню, кажется, Винтер), которую военные власти выселяли из Петроградского и Киевского округов и которая, благодаря этому, не могла выехать в Киев, дабы добиться там отмены п. 17 ст. 19 военного положения в отношении ее.
