Ода
Коль яростно во мне пылает
Букет разнообразных чувств!
Коль ныне ясный вид являет
Российский Институт Искусств!
Расширь, о Феб, объятья шире,
Вези на номере 4
Меня в тот памятный проход,
Что близко Невского теченья,
А нынь мое стихотворение
К себе властительно влечет.
Что вижу я? Исток вод Сунских,
Что встарь Державиным воспет?
Но се — студенты, се, Жирмунский,
Тобой водимый факультет!
И где колонны, где Синоды?
И где Невы игривы воды?
Не вы стремите к высотам!
Не воды льются там, не реки:
Чувствительные человеки
Питают жар к искусствам там!
Ни темных лестниц мрак обильный,
Ни коридора гибкий змий
Не столько привлекают сильно,
Как авдитория с людьми.
Они пришли испить науки,
Они к нам простирают руки,
Так дайте ж, дайте ж им воды.
Но сей воды отнюдь не пейте,
А в лекциях своих излейте
На глав внимающие льды!
Методологии потопы!
Поэтики — есть полн бассейн!
Но се — фонетику Европы
Волнами катит Беренштейн!
Устами жадно припадите
И «о закрыто» возгласите —
И выпейте до дна ее!
Но нет, не пейте, — подождите, —
Европу мало пощадите,
Оставьте малость для нее!
Но ах, слегка коварны дамы,
Коварский же коварен весь —
И, может, злость уж эпиграммы
Готовит для поэта здесь?
Но нет, не верно! Нет, Коварский,
Коварный столько ж, сколь Пожарский
Пожарным предстоит для нас.
А дамы, дамы, будем прямы, —
Как ламы или далай-ламы,
На эпиграммы дамы пас.
Бряцай же, Феб, у входа в зданье —
Греми и бубнов не жалей,
И пусть темно до ног ломанья
И прочих бренных тех частей.
Но се — глядите: на Галерной
Горит огонь науки верный,
Возжен в студенческих главах, —
Он нам горит, он нас прельщает,
Он путь нам темный освещает,
Да не преткнемся в воротах.
Б.М.ЭЙХЕНБАУМ
В дни голода, тревог, печали,
Расстрелов, обысков и бед
Мы как-то раз образовали
Искусств Словесных Факультет
Сначала выбрали туда мы
Всех с окончанием на ский;
Такое было время — дамы
Носить уж начали носки.
И — чудо! Валерьян Чудовский
С Жирмунским за одним столом;
Фаддей Зелинский - Виктор Шкловский!
Не факультет — прямой содом!
А там пошли еще: Слонимский
(Не беллетрист, а пушкинист),
И Томашевский, и Лозинский,
И Эйхенбауман[1110]-формалист.
И Энгельгардты, и Бернштейны,
И Гофманы — идут горой!
И Адрианова, и ейный
Муж, академик и герой.
И вот объявлено начало:
Мороз пять градусов, и пять
Учеников собралось мало,
Но избранные, так сказать.
Был Фиш, был Азбелев,
Коварский — Какие имена славней?
Мы угостили их по-царски
Методологией своей.
И дамы были — я, ей-Богу,
Не помню, сколько было дам;
Я за одну мужскую ногу
Десяток лучших дам отдам.
Но к делу. Так прошло два года...
Фиш скрылся, остальные — тут.
На нас уже явилась мода —
Студенты к нам толпой идут.
Пройдет еще лет пять — и метод
Наш постареет, как и мы;
Таков закон железный этот —
Из царства света в царство тьмы.
Но — Азбелев, Коварский, дамы!
Клянитесь все сегодня в том,
Что будем умирать когда мы,
Вы, будущие папы, мамы
И на кафедрах наши замы
Вы издадите для рекламы
Воспоминаний целый том!
26/XI. 1922.
3. Беломорские стихи Игоря Терентьева
На протяжении долгих лет судьба Игоря Терентьева после 1931 г. была загадочной. Согласно официальной справке он числился умершим в 1941 году, но было ясно, что это — обыкновенная «липа», которой человекогубительное ведомство заметало (хотя бы отчасти) свои кровавые следы. И на протяжении довольно долгих лет наиболее убедительно выглядела версия, что он, отбыв срок, отказался вернуться на «свободу», отдал свою фамилию кому-то из зэков, а сам под чужой фамилией остался в лагерях и дальше, постепенно смешавшись с людской массой уже до полного неразличения.
Версия, конечно, оказалась красивой легендой. Благодаря усилиям С.В. Кудрявцева мы знаем, что Терентьев был освобожден, потом повторно арестован в 1937 году и после двухнедельных допросов с заранее предрешенным исходом расстрелян[1111]. Мы знаем теперь и то, что на строительстве Беломорско-Балтийского канала он был довольно заметной фигурой, попавшей даже на фотографию в известном памятнике эпохи, воспетом Солженицыным. Но о его деятельности там практически ничего известно не было.
Меж тем лагерная деятельность известных людей искусства, будучи, конечно же, гротескным искажением их естественных интенций, все же может, пусть и в обезображенном виде, сохранить хотя бы некоторые черты их творчества. Отмыть истинное изображение лица, замазанное красками казенного тюремного оптимизма и верноподданнической риторики, — задача необыкновенно трудная, и в данный момент мы за нее не беремся. Но сохранить записанную лозунгами и агитплакатами фреску мы обязаны, даже если никто уже на ней не сумеет никогда рассмотреть прежнего образа. Потому свидетельства о лагерном театре, о постановках, делавшихся Терентьевым, а также его стихи этого периода должны стать достоянием исследователей. Предлагаем читателю одно стихотворение, дошедшее до нас в составе архива Сергея Алымова.
После возвращения из Харбина на родину Алымов был, разумеется, арестован и отправлен на Соловки, а оттуда переведен на строительство Беломорканала, где, к счастью для себя, попал не на взрывные или земляные работы, а на должность техреда беломорской газеты «Перековка». Газета уже нисколько не напоминала издания соловецких времен, притворявшиеся прибежищем интеллектуального общества, которому позволительно существовать и здесь, за лагерной колючкой. По своему содержанию «Перековка» была обычным советским агитационным листком, что особенно явственно было в ее бюллетенях, специально предназначенных для развешивания на стенках[1112]. Но и основное издание также было бы вполне заурядным, не представляющим интереса даже для самого квалифицированного читателя, если бы не встречающиеся время от времени имена довольно известных поэтов: самого Алымова и Владимира Смиренского. Очевидно, что желание напечататься было сильнее всего, и потому не только лагкоры присылали в газету свои корреспонденции, но и самодеятельные поэты всячески упражнялись в стихописании. Часть архива «Перековки» сохранилась в бумагах Алымова, после его смерти попавших в РГАЛИ[1113]. Среди этих бумаг — неизданная поэма Смиренского (а также вырезанные из газеты его стихи, в «Перековке» напечатанные), газетная вырезка стихов Сергея Кремкова — приятеля молодости Ларисы Рейснер, поэта и краскома, с которым она долгое время переписывалась[1114], бесценная для будущего серьезного исследователя блатного фольклора КНИГА АЛЬБОМ. 1929 год. Стоит 50 коп. Жердевска района село Чикривка Воронин Николай Михайлович рождения 1905 года. В альбоме 80 листов (особенно примечательно, что записи сделаны разными людьми непосредственно из той среды, где эти песни бытовали, их возможно датировать, а немалый объем текстов позволяет хотя бы приблизительно определить репертуар). И среди этих стихов — два листа бумаги, исписанных почерком Игоря Терентьева. Бумага сравнительно неплохого качества (если вспомнить, что и находившиеся вне лагерей люди постоянно жаловались на нехватку бумаги), чернила почти не выцвели, почерк аккуратен — все свидетельствует о том, что писалось это не в предельном отчаянии, а в относительном (по-лагерному, конечно) довольстве. На первой странице (кажется, тоже почерком Терентьева, хотя уже другими чернилами) помета: «Материал для композиторов. Иг. Терентьев». Первоначальное зачеркнутое заглавие — Каналармейцы. Сохраняем авторскую орфографию и пунктуацию. Кажется, в других комментариях публикуемый текст не нуждается.
