Однако в заключении говорилось:
Информация, полученная от “Сферы”, представляет разведывательный интерес, однако получение ее правительством США не нанесет серьезного ущерба СССР{74}.
Хэтэуэй был потрясен. Как могли в штаб-квартире не заметить того очевидного факта, что информация инженера как раз и нанесет Советскому Союзу значительный ущерб? 3 января 1978 года, всего за шесть дней до предполагаемой встречи, Хэтэуэй направил в главное управление письмо с собственными аргументами:
Если информация “Сферы” о текущем состоянии советских РЛС для обнаружения целей в нижней полусфере точна, разработка эффективного радара такого типа должна быть для СССР одним из самых приоритетных направлений в свете угрозы крылатых ракет. Если Советы разработают действенный радар такого типа, не будет ли тогда подробная информация о нем относиться к категории “наносящей серьезный ущерб СССР”? Разве подробная информация о нем не поможет США противостоять его действию? Иными словами, если допустить, что “Сфера” говорит правду о себе и его положение позволяет ему следить за советскими разработками эффективного радара, не будет ли это оправдывать риск ПНГ?{75}
Под “ПНГ” подразумевалась возможность высылки оперативника или объявления его персоной нон грата, как произошло с Питерсон.
Хэтэуэй был уверен, что информация “Сферы” слишком ценна, чтобы КГБ стал использовать ее как приманку. Они не стали бы так разбрасываться военными секретами. Готовясь к встрече 9 января, команда Хэтэуэя отправила в головной офис ее подробный сценарий, добиваясь разрешения вступить в контакт со “Сферой”. Они предлагали поговорить с ним лично, спросить инженера о том, кто он, чего хочет и есть ли у него еще информация. В частности, резидентура хотела расспросить его о военной разработке, которую он упоминал в своей декабрьской записке. Тогда инженер отметил, что может добыть чертежи советского радарного комплекса под кодовым названием “Аметист”, который, по его словам, становится базовой РЛС для перехватчиков вроде МиГ-25. Они также планировали выжать из него побольше информации о радаре, способном обнаруживать цели в нижней полусфере. В зависимости от того, сколько времени займет разговор, они намеревались составить график следующих встреч с интервалом в тридцать дней и выбрать для них четыре возможных места. Инженеру планировалось предложить, чтобы он, как и прежде, кидал конверты в окно автомобиля{76}.
Хэтэуэй жаждал вернуться к разведывательным операциям, снова взяться за шпионские дела. Он следовал правилам Гербера: нужно проверять добровольцев, не отмахиваться от них просто так.
План попал к Тернеру 3 января 1978 года. На нем стояли штампы: “СЕКРЕТНО” и “ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: КАСАЕТСЯ КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫХ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫХ ИСТОЧНИКОВ И МЕТОДОВ”.
В кратком меморандуме, описывающем план, говорилось, что “Сфера” — это “советский инженер средних лет, который пять раз обращался в московскую резидентуру начиная с января 1977 года”. В документе подчеркивалось, что московская резидентура не реагировала на эти обращения, поскольку во время первых четырех из них мужчина “никак не попытался” объяснить, кто он, и поскольку имелись подозрения, что это провокация КГБ. Также меморандум ссылался на желание избежать инцидентов, пока администрация Картера только осваивалась на новом месте. Но, отмечалось в меморандуме, “Сфера” предоставил гораздо больше информации в своей последней записке, которую передал на рынке 10 декабря 1977 года.
Действительно ли это столь важные разведданные? В меморандуме, как и в присланной из главного управления оценке, не было на этот счет чрезмерного энтузиазма. Новости по радару МиГ-25 “не наносят серьезного вреда советскому правительству”, говорилось там, хотя радар для обнаружения целей в нижней полусфере представляет “приоритетный разведывательный интерес”.
В разделе “Риски” указывалось, что следует действовать осторожно:
У нас нет доказательств, что “Сфера” — это провокатор, но его поведение в некоторых деталях похоже на предыдущие случаи, когда был выявлен контроль КГБ. Даже если он изначально действовал добросовестно, его неоднократные попытки вступить с нами в контакт могли сделать его объектом тайного наблюдения КГБ. Добросовестность и потенциал “Сферы” в лучшем случае не доказаны — в отличие от уже имеющихся источников в Москве, с которыми мы не имели возможности вступить в контакт за время прекращения операций.
Тернеру предлагалось два варианта. Вариант Б — продолжать разработку и встретиться с агентом 9 января. Но в заключении меморандума говорилось: “Мы рекомендуем вариант А — не делать ничего”. Почему? Это слишком рискованно. Если произойдет сбой, говорилось в записке, это может привести к высылке еще одного оперативника, к продлению запрета на операции или даже к закрытию московской резидентуры. Тернеру рекомендовали: главной обязанностью и задачей резидентуры должен быть не контакт с инженером, а “возобновление безопасного и продуктивного контакта с проверенными источниками в Москве”.
Тернер был согласен: нужно действовать по варианту А.
“Не делать ничего”{77}.
Глава 4
“Наконец-то я дозвонился”
Инженер, однако, не сдавался. 16 февраля 1978 года — больше чем через год после первого обращения на заправке — Хэтэуэй выехал из посольского комплекса на боковую улочку. На темном перекрестке он притормозил. И в это время в боковое стекло постучали. Жена Хэтэуэя Карин, сидевшая рядом, вгляделась в темноту и опустила стекло. Снаружи стоял инженер, который наклонился к машине и просунул в окно конверт. “Передайте послу”, — торопливо сказал он по-русски. Конверт упал Карин на колени. Инженер быстро повернулся и исчез. Хэтэуэй совершил разворот на сто восемьдесят градусов, вернулся в посольство и отнес конверт в резидентуру.
В конверте было новое письмо от инженера. Он писал, что чувствует, будто попал в порочный круг: “По соображениям безопасности я боюсь рассказывать много о себе, а без этой информации вы, по соображениям безопасности, боитесь вступать в контакт со мной из-за возможных провокаций”. Дальше он нацарапал свой домашний номер телефона, кроме последних двух цифр. В определенный час в течение следующих недель он обещал стоять на автобусной остановке с фанерной дощечкой в руках. На ней будут написаны две оставшиеся цифры.
Чтобы не рисковать, посмотреть на цифры отправили одного оперативника пешком, а также жену Хэтэуэя Карин на машине. Она проехала мимо автобусной остановки, заметила мужчину и записала две цифры{78}.
Хэтэуэй снова потребовал от штаб-квартиры разрешения отреагировать. Отбой был по-прежнему в силе, но Хэтэуэй просил одобрения для простейшего действия — вступления в контакт. Так вышло, что как раз когда инженер решился на новый подход, из Пентагона в ЦРУ пришел меморандум, выражающий большую заинтересованность в любых разведданных о радиоэлектронике и системах вооружений советских самолетов.
Это решило дело. Главное управление уступило и дало резиденту “зеленый свет” на контакт с инженером.
Хэтэуэй решил, что надо звонить из телефона-автомата на улице, хотя понимал, что это рискованно: если КГБ заметит, как сотрудник ЦРУ пользуется уличным телефоном, звонок могут отследить. У каждой телефонной будки был свой номер, и группа наблюдения КГБ без труда могла запросить немедленное отслеживание разговора. 26 февраля оперативник московской резидентуры долго ездил по городу, избавляясь от слежки КГБ, и затем позвонил инженеру домой из автомата. На звонок ответила женщина, и оперативник положил трубку. Через два дня он предпринял еще одну попытку — с тем же результатом{79}.
Вечером 1 марта, в густых сумерках, инженер подошел к Хэтэуэю и его жене, когда они садились в автомобиль в Большом Девятинском переулке — усаженной деревьями улочке по соседству с комплексом посольских зданий. Отпирая дверь со стороны водителя, Хэтэуэй увидел, как подходит инженер, узнал его и протянул левую руку. Инженер быстро вложил ему в руку обмотанный лентой пакет и сказал по-русски: “Пожалуйста”. “Спасибо”, — ответил также по-русски Хэтэуэй. Он заметил примерно в двадцати метрах от инженера какого-то пешехода, но вряд ли передачу можно было разглядеть в темноте. Инженер прошагал мимо без остановки и затем нырнул в другой переулок. Хэтэуэй вернулся в резидентуру — сказав охраннику у ворот, что “кое-что забыл”, — и там открыл пакет.
В нем он нашел шесть листов, исписанных с обеих сторон от руки, по-русски, всего — 11 страниц текста. Как и прежде, они были обернуты еще двумя листами бумаги, так что получился конверт примерно восемь на десять сантиметров, запечатанный белой бумажной лентой и светло-коричневым клеем. На внешней стороне конверта было несколько слов на английском — просьба передать его ответственному лицу в американском посольстве.
