Руки ломило страшно, кисти уже не чувствовались, как и на ногах ступни. Вдруг он отчетливо услышал голос того человека, в которого не стал стрелять в Барселоне, все стало очевидно. Он открыл глаза и посмотрел на Мартына… Тот от неожиданности отвел поначалу взгляд, но собравшись, вперился в «Солдата». Встретив выражение удивления, скорее всего наигранного, но удивление на фоне спокойствия, Силуянов произнес:
– Добро пожаловать!
– Не совсем понимаю, чем собственно говоря, заслуживаю такое внимание. Не могли бы вы дать команду хоть чуть ослабить то, чем вы меня связали – я не чувствую ни рук, ни ног… Какая-то вообще жуткая ошибка, с кем я могу поговорить…, здесь принимает кто-нибудь решения?
– Я…, Силуянов, моя фамилия. Говорит о чем-нибудь?…
– Кузьмин Алексей Михайлович, в принципе не понимаю чем…
– «Солдат» перестань… те… мы знаем больше, чем вы даже представить себе можете… – Произнося эти слова Мартын опять вперился в глаза «Солдату», но кроме нейтрального взгляда, ничего не выражающего, больше ничего не увидел. Реакции на эти слова не было… Зато было понятно на сколько мощное движение нейронов происходит в голове человека, участь которого в принципе решена сегодняшним днем – «Пожизненное заключение», при этой мысли Силуянов даже поморщился, и поймал себя на мысли, что не очень хочет такой судьбы для него…
…Уже десятый час они втроем – три опера, менялись, пытаясь допросить «Солдата», он совершенно спокойно, без всяких, раздумий, выкрутасов, попыток торгов и условий, дал понять, что о себе даст показания, но не надо рассчитывать на то, что с его помощью можно будет «утопить» кого-то другого…
Он вкратце рассказал о некоторых убийствах, впрочем самых интересующих милиционеров, написал явку с повинной о месте хранения части оружия, принадлежащего ему, а потом занялся всякими возможными вариантами выуживания информации, и операм приходилось что-то говорить, иначе односторонний разговор подошел бы быстро к концу. Общая канва была понятна обоим сторонам, и по прошествии четырнадцати часов, Алексея сопроводили в камеру внутреннего петровского изолятора…
…Измаявшаяся за эти годы, с измочаленными нервами, измученная душа «Солдата», возможно в первые почувствовала себя в уединенности – это дало некоторое успокоение, но временное.
Безусловно, многое из тех вопросов, которые занимал ум человека живущего его жизнью ушли и больше не могли тиранить, но то же местонахождение, которое лишило самостоятельности, исключило и многое, чем Алексей привык поддерживать свой разум в человеческом состоянии на воле, не позволяя ему рухнуть на уровень животного.
В этих маленьких помещениях, менять которые его заставляли вместе с их обитателями, преимущественно наркоманами и пропитыми алкоголиками, зачастую еще не отошедшими от угара или от кумара – каждому свое, было все необходимое для тела, разумеется по минимуму, но ничего для ума и души. Отдушина могла появиться лишь в своем воображении, но оно было занято все 24 часа, как и мозг, уже начинающий раскалываться от безостановочной работы, и в основном от все больше и больше накрывающего понимания того, что все дорогое и близкое никогда более не станет играть абсолютно никакой роли в его жизни!
На второй день подошел момент, когда оторванность от мира навсегда начала осознаваться и «чистильщик» начал прощаться с каждым, кто сыграл в его жизни хоть какую-то роль. По началу это были монологи, произносимые в полузабытьи про себя, немного после они преобразились в диалоги, когда собеседник был не только осязаем, но и вполне ощутим физически, что после доходило до окологалюцинаций с общением со вполне реальными персонажами, если это позволяло изредка появляющееся одиночество в камере, когда сокамерников вызывали оперативные сотрудники на доклад о его состоянии и о том, что он говорит. Состояние это вполне контролировалось и понималось им самим, в нем находящимся, он как бы допускал до этого свой разум, считая такое прощание необходимостью.
Это продолжалось почти сутки, и закончилось с последним персонажем, требующим, по мнению Алексея подобного общения. Теперь наступила очередь усопших родных и близких, но эти могли посещать его в любое время, а потому им вскоре пришлось уступить место дочке. Третий день был днем детей, погибшего Ванечки и недавно виденной Татьяны, теперь можно считать, что оба они одинаково для него недосягаемы, каждый по своим причинам. Правда, поскольку девочка, слава Богу здравствовала, то ему проще было начать считать себя мертвым, чем превращать в утопию создавшееся ненормальное положение.
Так он привел свои дела в порядок, исключения составлял только пустующий дом в Вёшках, оформленный на контору хорошего знакомого, что нужно будет исправить, и что будет представлять некоторую проблему, поскольку нельзя светить ни контору, ни тем более этого человека.
Были и еще некоторые сложности схожего плана, но всему свое время.
К полудню появился некто, к кому его повели, с застегнутыми наручниками сзади руками – этим «некто» оказалась премилая девушка – адвокат. Лицо ее было знакомо, что позволяло довериться сразу, но присутствие милиционера не позволяло быть откровенным. Была приятна забота о нем семьи сестры и кое-кого из друзей. Это оказалось первой ступенью, которая позволила оттолкнуться во вполне определенном направлении и хотя бы позволить наладить хоть какой-то быт в виде вещевой и пищевой передач.
Пятый день ознаменовался появлением Мартына, и стал своеобразным толчком жизни новой, которая продлится до суда и соответственно до конечного пункта отбывания наказания. По уверенности и реальности наказание это должно было быть действительно пожизненное, хотя все от адвокатов, до самих следователей пытались обнадежить возможностью и конечного срока…
Возможность, возможность…, на что он подходил с другой позиции – что он потерял? Оказалось, что при внимательном рассмотрении – ничего! А вот приобрёл…
За прошедшие четыре дня психика разумеется не успела перестроиться, для этого нужны месяцы, чем и попытался воспользоваться пришедший, чтобы понять, что ожидать от арестованного и что можно, а главное как, выудить из его памяти.
Силуянов отдавал себе полный отчет о не простоте не только характера, но и внутреннего мира своего собеседника, хотя таковы были большинство людей, с которыми ему приходилось общаться после задержания.
С «Солдатом», в принципе, все было ясно и понятно, но этот странный человек выбрал для себя невероятную линию защиты, заключавшуюся вообще в полной ее отсутствии. Однако, Алексей не желал распространяться о том, что интересовало следствие в полном объеме, а давал то, что считал возможным по, только ему одному, понятным принципам и понятиям.
Сейчас, меряя своими длинными шагами комнату для проведения следственных действий, в простонародии «адвокатку», Мартын пытался представить выражение лица арестованного. Странное дело – этот человек производил настолько приятное впечатление в общении, что, несмотря на все им содеянное, против него не хотелось предпринимать каких-либо экстраординарных мер.
Дверь открылась, заглянул «выводящий»:[61]
– Товарищ подполковник, доставили…
– Ну и где… – Опухшее, но молодое лицо исчезло, дверь распахнулась полностью и ввели «Сотого»…
…Пока Мартын выбирал выражение для своего лица, вошедший улыбнулся и произнес:
– Добрый день, Мартын Силыч…, если ошибся, поправьте… – Мартын протянул руку, навстречу появилась кисть среднего размера с ногтями без маникюра, но очень аккуратная и с обработанными ногтями. Пожатие средней силы, и ладони не влажные.
Пока «Солдат» делал вид, что бегло рассматривает кабинет, опер заметил, что глаза его не бегают, а мимика спокойна, будто нахождение в этих кабинетах для него ежедневная норма. «Либо псих, либо вообще нервов нет…» – заметил он про себя.
Алексей тоже старался подмечать все, что попадалось под взгляд. Ему было удобнее пробегая по лицу глазами, оставлять вспышками наиболее выделяющиеся моменты черт лица. Со второго такого неожиданного «наезда» выражение лица милиционера, показалось бликнуло неуверенностью, а минут через пять, когда разговор уже начался, промелькнуло, что-то внутреннее, находящееся в конфликте с самим собой.
Силуянов ощущал полную, с одной стороны открытость, но с другой, совершенную блокировку, проникнуть за которую не представлялось возможно, и допрашиваемый это не скрывал:
– Леш, ну как устроился…, есть какие-нибудь просьбы…, нужда в чем-то?
– Устроилиии, так устроооили, думаю навсегдааа…, как я понял передачи разрешили, наверняка, с вашей подачи…, хотелось бы что-нибудь для чтения, если позволите передать, буду признателен… – Говорил он не останавливаясь, постоянно стараясь контролировать человека напротив, «стреляя» неожиданными взглядами.
