Мой друг, поймите меня: мне Швейцария не нужна: вне Вас — не нужна.
Но — не хочу лишать Вас Вашего парижского ноября, ноябрьского Парижа: у Вас друзья — дела — Вам в санатории надоело — Вы уже сейчас рветесь — чтó будет через два месяца?
М. б. — тáк сделаем: сначала я свое отчитаю, а потом вместе поедем — в Париж? Лучше тáк, чем: сначала Ваш Париж, а потом — вместе в Швейцарию. По-разному — по-многому — лучше. Начнем с Вас: как бы мы ни встретились (в Швейцарии) — остается Париж, и Париж остается Парижем, т. е. либо радостью, либо необходимостью, либо развлечением — вне моего, в нем, присутствия. Учтите и свое сравнительно-здоровое, после долгой санатории, состояние. А из Парижа Вы поедете — растраченным — как зверь в берлогу, зализываться, обрастать мясом и мехом, а вдруг — Вам встреча со мной не даст всего, или хотя бы — того, что Вы ждали? — Физическая растрата, (возможная) душевная утрата, и перспектива санатории.
Для меня же — если наша встреча не удастся — Швейцария потеряет всякий смысл, т. е. — свой единственный. Это будет — повинность. Очень тяжкая.
Но, опять-таки, — решайте, как хотите — Вы. (Я знаю как трудно — хотеть.) Только — твердо и сразу. Если Вы уже твердо решили — к 1-му ноября, то мой план — не удастся, ибо до этого в Швейцарии побывать навряд ли успею. Но — на сколько, в таком случае, Вы едете в Париж? П. ч. в декабре в Швейцарию мне — может оказаться — уже поздно. Тем более, что мне предстоит еще бельгийская поездка — и тоже осенняя. Так или иначе, я мысленно ноябрь оставляю на нас. Боюсь, что моя поездка придется на середину ноября, т. е. в самое для Вас неудобное время. Но все-таки что-то решить надо. Со дня на день (того господина зовут Фелькнер[1949] — он женевец — м. б. Ваш отец его знает) жду письма из Аннемасса — и тогда дело пойдет вне моей воли. Не забудьте, что я назначать — не могу. Перерешать — тем более.
— М. б. Вы все это совсем иначе увидите? Может быть Вам грустно будет ехать одному в Швейцарию (не забудьте: мой план — ехать вдвоем в Париж после моей Швейцарии, т. е. после нашей черновой встречи) — с чувством тóй или инóй утраты, и, во всяком случае, без перспективы, — Парижа. Есть люди, которым от всего больно, по-всякому — больнее.
Да, да, иным всё удар. И эти Ваши стихи — сплошное sous le coup.[1950] А последнее слово третьего стихотворения мне напоминает слово какого-то маленького принца крови — в XVIII в. — своей воспитательнице:
Je t'aimerai — même mort.
He — jusqu'a та mort — не: apràs mа mort — a: mort.[1951] И это — пяти лет. (Больше ему — никогда не стало.) И как она могла — потом — жить?
________
Récapitulons:[1952] Вы откладываете свой отъезд дней на 10, ждете меня в Швейцарии, там мы нáчерно встречаемся и вместе едем в Париж, в котором встречаемся уже нáбело. Теперь, если Фелькнер назначит мои чтения в конце ноября — придется сделать иначе, т. е. сначала Вы — в Париж, а потом видно будет, поедем или нет — вместе — в Ваш обратный путь. Самое трудное — если мне ехать к 15-му, так я разбиваю Ваш ноябрь. Думайте. А я Вас тотчас же извещу, как только договоримся с Фелькнером — если сразу договоримся, чего, кажется, быть не может: ведь читать мне придется в трех городах, и он — не один, а только один из… и гóрода целых три.
Где Вы в Париже будете жить? С сестрой?[1953] А где и кáк — она? (живет). Хотите у меня? Я Вам уступлю свою комнату и буду о Вас заботиться, — я к заботе привычна — и знаю меру. Сыты тоже будете. — Думайте. Одна беда: поздно вечером автобусы ходят редко (подходят близко), а от метро к нам большой подъем. Кроме того, нет ни центр<ального> отопления, ни ванны, дом старый — лет полтораста — и скорее холодный, а Вы — санаторией избалованы. Но — чудный воздух: улица — сплошные каштаны, и вообще — простор: форт, огороды, — ни одной трубы. Думайте — как Вам лучше, я совсем не знаю Ваших дел и предлагаю Вам на всякий случай. И совсем не обижусь — если найдете лучше. До свидания, родной — у меня голова разболелась от всех этих aller-et-retour'ов.[1954]
МЦ
<Приписка на полях:>
Самое сердечное спасибо за точный ответ — про легкие. Тронута Вашим вниманием и пониманием. Сегодняшнее письмо — о болезни. Оно — во мне уже давно пишется.
12-го сентября 1936 г., суббота
Château d'Arcine,
(мой любимый день — и день моего рождения: с субботы на воскресенье: в полночь. Мать выбр<ала> субботу, т. е. назад)
— О Вашей болезни. Мне хочется самой понять и об этом Вам сказать раз-навсегда. Поверим, что Ваша болезнь по существу неизлечима, что Вы уже никогда не будете здоровым человеком. Примем это — и попробуем найти лечение — неизлечимости, выход — из явного тупика. Я всегда работаю на примерах и вне примеров не понимаю ничего. Поэтому — оборотом головы — на Р<ильке>.
Это был отродясь больной: больной уже потому и тем, что мать хотела SOPHIE, а получила — René (так его звали в детстве, Rainer’a он открыл et imposa[1955]), что его до 5 л<ет>, а м. б. и позже, водили девочкой, этим подтачивая без того уже половинную мужественность поэта. (А потом сразу отдали в корпус. Сохранился один вопиющий отрывок, страшнее которого я ничего не знаю.)
В его письмах жене — женился рано — непрерывные таинственные упоминания о каком-то — недуге, хотя внешне был совершенно здоров. Нечто вроде „mon mal“.[1956] (Знаю, знаю: — „Но у меня не mon mal, а вообще — mаl, весьма даже достоверное“, — погодите.) Ему всю жизнь не-моглось: ни жить, ни есть, ни спать, ни писать. Писанье было для него — мученье, терзанье. Он — от России до Египта — весь свет исколесил, ища места, где может писать (мне это совершенно чуждо, я бы скорей искала места, где не могу писать, но моя обязанность понять его — и Вас). И не только места искал, — и срока. — Здесь, может быть, и сейчас, может быть, я начну — то… Здоровому человеку — дико. Даже мне — дико. Мне — особенно-дико. Ибо, как я говорю о столе:
Твердивший, что каждой строчки
Сегодня — последний срок.[1957]
Но пусть — дико, пусть он — по-докторски — был здоров, — жил-то он внутри себя, в том внутри, где докторá не бывают.
Из себя он выделил ряд — себя, ряд — я, которых неопределенно назвал и пустил по свету, чтобы хотя бы они — жили. Об одном из них — mein Nachbar Ewald — из его юношеской книги „Geschichten vom lieben Gott“[1958] — xoчy Вам сказать. Эвальд не мог ходить и всю жизнь сидел у окна, у которого иногда, проходя, останавливался Р<ильке>. И Р<ильке> Эвальду — завидовал. Он никуда и ни за кем не должен был идти, к нему всё само приходило, всё отовсюду само притекало. Он не знал отказа выбора, даже простого выбора на карте не знал: куда именно, ибо каждое место исключает все остальные. К нему приходили все места. Он не знал человеческой измены, ибо к нему приходил только тот, кому он был нужен. Он был — единственное недвижное среди всего кружащегося, единственное пребывающее среди всего преходящего. Он был — дерево.
Резко-друтое. У меня здесь есть друг — Миша.[1959] Всё, что он хочет от жизни — он, здоровый, на редкость — сильный (пришлось!), Ваш сверстник, постоянно какой-нибудь одной, а иногда и несколькими сразу — любимый, всё, что он хочет от жизни — трех свободных утренних часов для писания, и ради этого отдаст всё, вплоть до своей молодости. Уже — без них — отдает. (Работает на огороде, шофёрствует, прислуживает, но каждая свободная минута — столу.) Он, в распоряжении которого весь Париж, со всеми его сборищами, зрелищами, ночами, встречами, остается на зиму — здесь, со старыми, добрыми, мало понимающими его родителями, и старым цусимским адмиралом,[1960] и еще с одном стариком-садовником — чтобы писать. Он сам выбрал Ваш затвор — и выбрал его на всю жизнь, ибо он никогда не женится — не нужно — „я и ребенка бы не хотел иметь, п. ч. я его бы слишком любил. А это ведь мешает писать, — а, М<арина> И<вановна>?“
И, наконец, — я, но тó, что я имею Вам сказать о себе — не пишется, да с трудом и произносится — когда-нибудь (любимое наше с вами слово). Но, пока, в кредит, поверьте, что моя жизнь была и есть не легче Вашей, и mon mal — еще неизлечимей Вашего.
…Мой друг, чтó Вы называете жизнью? Сиденье по кафе с неравными: с бронированными, тогда как Вы — ободранный (без кожи). Ибо — на сколько? бессонных ночей — одна стоящая — чтобы ее не-спать? Хождение по литературным собраниям — и политическим собраниям — и выставкам — что-то основное, видно, забываю.
Вспомните le petit Marcel,[1961] в последний 12-тый час опомнившегося и изъявшего себя из „жизни“ и закупорившего себя в пробку — чтобы сделать дело своей жизни. В агонии жалевшего, что не может написать еще раз смерть Берготта,[1962] п. ч. теперь знает — как умирают.
