Теперь посмотрим на работу Джорджа Майкла-режиссера. Цель режиссера понятна: объединить все, что снято, каким-то сюжетом. В фильмах живой природы это всегда нелегкое дело. Но при хорошем вкусе, при понимании законов кино задача все-таки выполнимая. Но Майкл-режиссер не может сравняться с Майклом-охотником. Начинается «игра в природу», начинаются страсти-мордасти. Поклонников Тарзана это, конечно, вполне устраивает. Ну как же: леопард-людоед; колдун – предсказатель судьбы; слон-разбойник, погубивший прожженного охотника за слонами; крокодил, уже раскрывший пасть, чтобы проглотить дочку охотника… и так далее без чувства меры и вкуса. Майкл-режиссер ставит подножку оператору и охотнику Майклу – природа не терпит цирка, не терпит игры и фальши.
Режиссер-Майкл не состоялся. Но дело, видно, не только в отсутствии такта и вкуса в обращении с природой. Есть еще один Майкл. Майкл-продюсер. Он думал о коммерческом успехе фильма. Больше душераздирающих ужасов – больше публики. И все-таки мы готовы простить просчеты режиссера и расчеты продюсера за отличные кадры оператора и охотника.
Но есть и еще один Майкл. Майкл-англичанин, Майкл-идеолог. Мы не могли не заметить, как относится этот Майкл к Черной Африке. Один черный пронзает другого копьем и равнодушно бросает в джунглях ребенка. Кто спасает ребенка? Конечно, белый миссионер. Помните раболепное смирение на лице черного, когда он покидает благодетеля-миссионера? Именно такие лица хотели бы видеть Майклы на африканской земле. Они не прочь прикинуться друзьями и покровителями Африки. Но дружба эта хорошо видна в фильме: ты – слуга, я – хозяин. Что может черный? Носить тюки белому человеку. Помните искаженное испугом и страхом лицо негра, севшего за руль автомобиля? Это совсем не безобидная сцена-шутка. Вся человеческая линия фильма – это гимн белому человеку и принижение африканцев.
Справедливости ради надо сказать: наши зрители хорошо понимают просчеты и тенденцию фильма. Но привлекательность кадров живой природы так велика, что звонок друга: «Ты не видел еще?!» – вполне правомерен.
В прошлом году мы с большим интересом встретили более удачный фильм этого плана – «Саванна и джунгли». Там без ложных страстей и нажима, с умными комментариями показана живая природа Африки. Можно пожалеть только, что мы не имеем подобных фильмов нашего производства. У нас есть хорошие охотники-операторы. Десять лет назад о путешествии в Африку с кинокамерой можно было только мечтать. Сегодня наш оператор-охотник нашел бы там много друзей и помощников.
Кадры из фильма «Барабаны судьбы». 15 апреля 1964 г.Один раз видел, как воробей «читал» у меня в блокноте. Оставил я книжечку на завалинке, сидим с лесником под яблоней, лясы точим, потеем у самовара. Гляжу, что это воробей боком-боком к блокноту? Прицелился, покрутил головой, клюнул и отскочил. Ветер пошевелил листики. Воробей опять боком-боком и опять клюнул. Полистал я блокнот и между листами нашел: смятого комара, пшеничное зерно, цветок таволги, лепешку пчелиного воска и синее крылышко стрекозы…
В лесных блокнотах записи о зверях, о речках, о лесных кордонах, о козявках и облаках. Там, где слово о человеке, в блокноте две жирные черточки – так легче потом разбираться в записях. Летом мой человек живет в поле, у речек, в палатках и лесных избах рядом с комарами, птицами, оленями, белками и стрекозами. А вот несколько записей из летних блокнотов с пометкою: ЧЕЛОВЕК.
Дружба начиналась очень давно. Пещера. Костер. Человек в шкурах. Подошел к огню крадучись зверь, поднял ухо и застыл от любопытства и голода. Вынул человек из костра кусок опаленного мяча и швырнул зверю. Пес обглодал кости и остался лежать у края пещеры. Так начиналась дружба, которой теперь уже многие тысячи лет…
А вот что я записал со слов летчика. Дальний родственник пещерного пса пристроился жить около самолетов. Пес был ничей. Такие псы живут обычно на станциях, в портах, у базаров. В непогожие дни на Диксоне, когда самолеты не улетали, пес начинал выть. Собачий голос сливался с метелью, и мало кто слышал жалобы Кубаря. Но однажды скрипнула зверь, и пес очутился в маленькой комнате. Горела лампа. Человек поставил у порога тарелку теплого супа, погладил собаку и зашуршал газетой. Это был немолодой летчик. В Москве у него случилось горе. Он бросил все и приехал на Диксон. В комнате стоял чемодан и патефон с дюжиной довоенных пластинок. Чем-то был дорог летчику старый обшарпанный патефон. Человек оценил деликатность пса, смирно севшего у порога рядом с унтами.
– А что, брат, не послушать ли музыку? – Летчик поднялся и покрутил ручку у синего ящика…
Утром метель утихла. Небо над поселком подпирали морозные столбы дыма из труб. Этим утром первый раз за долгое время увидели улыбку московского летчика. После завтрака он позвал технарей к себе в комнату, покрутил ручку у патефона, улыбаясь, глазами показал на собаку…
Было на что поглядеть. Как только закрутилась пластинка, Кубарь вытянулся, торчком поставил лохматые уши и уже не сводил глаз с пластинки. Другую поставили – та же картина, а когда поставили старую пластинку с песнею «Валенки», Кубарь встрепенулся и радостно забрехал…
И пошла слава о Кубаре. Гость появился на Диксоне – сейчас же ведут к патефону. И всякий раз, как только игла зашуршит на пластинке, Кубарь забывает про все на свете. А как только «Валенки» – обязательно радостный лай.
Старый летчик, однако, больше всего ценил в Кубаре не это редкое качество, а обычную собачью преданность.
– Ну не скучай, Кубарь, я скоро… – Один раз Кубарь проводил хозяина до самой кабины и, не удержавшись, вскочил по лесенке. Самолет увозил геолога на дальний пустынный остров. Пропеллеры засверкали, дверь открыта, а собака не убегает.
– Возьмем? – обернулся летчик к геологу.
– Возьмем.
Когда от земли оторвались, собаке стало нехорошо. Все, кто летал на маленьком самолете, знают, как швыряет его по ухабам теплого и холодного воздуха. Запах бензина, тряска и рев мотора положили Кубаря на живот. Глаза помутнели, шерсть стала мокрой и поднялась дыбом… Когда, спотыкаясь на каменистой равнине, самолет наконец замер, когда дверца открылась, Кубарь вскочил и пулей, не оглянувшись, умчался. Следили, пока рыжая точка не скрылась за горизонтом. Геолог махнул рукой:
– Все. К этой птице уже не вернется. Будет жить с песцами.
Летчик огорченно молчал.
Работали четверо суток. Любопытные песцы прибегали на стук молотков и, помочившись на камни, убегали. Кубаря не было.
Погрузили ящики с образцами. В последний раз долго глядели между валунами.
– Нет, не вернется, – сказал геолог.
Заревел мотор. На что-то надеясь, летчик помедлил со взлетом. И вдруг положил на плечо геологу руку:
– Гляди…
По сыровато-зеленой земле катился лохматый шар. С разбегу, без лестницы прыгнул в открытую дверцу, тяжело дышит. Шерсть висит клочьями. На боках и спине краснеют следы песцовых укусов.
Люди переглянулись:
– Без человека не может…
В Латвии его знает каждый мальчишка. Матери, когда укладывают ребятишек спать, читают им книжки этого деда. Его слова и его дудочку вся республика слышит по радио. Его называют лесным колдуном. Письма ему пишут так: «Рига, дудочнику Григулису». Я тоже слышал о нем и сделал крюк, чтобы повидать волшебника с дудочкой.
Дом у него на краю Риги. В этом месте не деревья сажали возле домой, а дома строили возле деревьев. Я был у него четыре часа и лишний раз убедился: при сплошной седине может жить молодое сердце. Седина была у него удивительной красоты. Если она попадает в луч солнца, от нее идет свет. Старик улыбается, чуть сощурившись, брови густые и тоже белые, коренастый – в самом деле очень похож на лесного доброго колдуна.
В комнате у него книги и чучела птиц, виолончель и пастушья дудочка. Внук Юрка играет на виолончели, дед на дудочке. Я вошел в тот момент, когда Григулис укладывал в папку исписанные листы. Поздоровались.
– Новая книга?
– Новая книга.
Новая книга для ребятишек о лесе, о птицах, о грибах и стрекозах. У него целая полка своих книг и печатных работ. На другой полке – ноты. На третьей – толстые серьезные книги. Я старался определить: музыкант, ученый, писатель?
Он был пастухом, потом землемером, потом бухгалтером, полковым музыкантом. Первый раз в школу пошел, когда ему исполнилось двадцать лет. Сейчас ему больше восьмидесяти. Он много и прилежно учился. Но верх над всей премудростью взяла простая грамота, которую постиг в лесу и в поле, когда ходил землемером и пастухом. В человеке живет сейчас и поэт, и ученый, и музыкант. Его дудочка лежит на столе рядом с куском янтаря и большой кедровой шишкой. Старик Григулис кладет дудочку в карман клетчатой полотняной рубашки, и мы идем в лес.
