Всего в 1908–1915 гг. надельную землю полностью или частично продали 1,1 млн дворов (9 % всех крестьянских дворов). Ими было продано 4 млн дес. земли (2,8 % всех надельных земель). …Продавали землю в основном беднейшие слои деревни. Это была, если можно так выразиться, продажа “из нужды”…
Невозможность ликвидации полукрепостнических пережитков на основе сохранения буржуазного строя стала особенно очевидной в годы Первой мировой войны. Война гигантски ускорила развитие капитализма, окончательно и неразрывно слила это развитие с сохранением феодальных пережитков. Это и было причиной того, что Февральская революция 1917 г. не привела к решению аграрного вопроса. Решить этот вопрос, как и вообще преодолеть кризис, в котором оказалась страна, было невозможно, “не покидая почвы буржуазных отношений”. Так ход исторического развития страны привел к необходимости социалистической революции, которая, проведя национализацию земли, т. е. решая буржуазно-демократическую задачу, вместе с тем открывала путь для движения к социализму…
Тем самым противоречие между настоятельной необходимостью ликвидации помещичьего землевладения, основного феодального пережитка в деревне, и невозможностью решения этой задачи в буржуазных условиях было одной из важнейших исторических предпосылок социалистической революции в России»{38}.
Вернемся к процессу вызревания революций уже 1917 года.
В сфере государственности и этических ценностей российское общество в 1908 г. потрясло дело Е. Ф. Азефа. Он был осведомителем полиции с 1893 г., а при Столыпине стал провокатором – планировал и осуществлял террористические акты на крупных сановников и министров и в то же время выдавал охранке участников боевой организации эсеров.
Охранка поддерживала прямую связь с террористами. После провала Азефа Столыпину был сделан запрос в Госдуме, поскольку убийство агентами департамента полиции государственных лиц такого масштаба, как министр внутренних дел Плеве и великий князь Сергей Александрович, – дело в истории неслыханное и для государства разрушительное.
На слушаниях по делу Азефа в Госдуме были, например, такие выступления депутатов: «В Твери окружной суд судит за убийство агента губернского жандармского управления, и подсудимый оказывается агентом охранного отделения. В Екатеринославе обливают серной кислотой помощника полицейского надзирателя. Подсудимый заявляет, что служил в охранном отделении по специальности провокатора. В Гродно судебная палата разбирает дело об организации социалистов-революционеров, и главным организатором группы, создавшей целый план террористических действий, оказывается агент охранного отделения. В Киеве окружной суд рассматривает дело об экспроприации, и начальник сыскной полиции сообщает, что руководил экспроприацией отдел сыскного отделения…».
Тогда, в 1908 г., очень многие в России почувствовали, что монархическая государственность обречена, что она попала в порочный круг, из которого не видно выхода. Провокация как защитник государства неминуемо становится и его убийцей (после убийства Столыпина отмечали, что оно было организовано связкой «провокатор – охранка»). Все это показало, как далеко зашло в России развитие системы провокаций как «раковой опухоли государства». Горький, которому сообщили о деле Азефа, писал: «Письмо твое – точно камень в лоб, у меня даже ноги затряслись и такая тоска, такая злоба охватила – невыразимо словами, впечатление оглушающее».
Тем более можно понять, как был деморализован делом Азефа сам государственный аппарат. Новые провокации только запутывали дело, и в высших кругах раздавались требования о предании военному суду то одного, то другого руководителя политической полиции, которых приходилось защищать лично Столыпину. Историк, изучавший дело Азефа, считал, что без понимания этого дела нельзя понять многого в истории русской революции. Он пишет: «Уже сама возможность разговоров на эту тему достаточно ясно говорит о том, какая обстановка создалась после дела Азефа на верхах политической полиции. Полное разложение, полное недоверие ко всем на этих верхах – с одной стороны; глубочайшая дискредитация во всем мире – с другой, – такова была месть Азефа-провокатора той системе, которая создала возможность его появления на свет божий»{39}.
Из возникшего порочного круга правительство и лично Столыпин нашли, пожалуй, худший выход – они встали на защиту Азефа. 18 января 1909 г. произошло событие, ошеломившее общественность и России, и Европы: по обвинению в принадлежности к революционерам был арестован А. А. Лопухин, занимавший до 4 марта 1905 г. пост директора Департамента полиции. Кадетская «Речь» писала: «Заключение в тюрьму лица, которое еще недавно занимало столь ответственный и столь политический пост, как должность высшего руководителя государственной полиции, не имеет за собою прецедентов в новейшей русской истории»{40}.
Дума III созыва работала с 1 ноября 1907 г. по 28 июня 1908 г., весь положенный срок. Состав был крайне правый, возникли новые группы. Число депутатов по группам (в скобках число во II Думе): крайних правых – 50 (—), умеренно-правых и националистов – 97 (—), октябристов и примыкавших к ним – 154 (54), «прогрессистов» – 28 (—), кадетов – 54 (98), трудовиков – 13 (104), социал-демократов – 19 (65), эсеров не было (37). Октябристы управляли работой всей Думы.
С большими усилиями правительство готовило состав IV Думы, но в результате разрыв с Думой углубился – октябристы и кадеты перешли в оппозицию. С 1915 года на первый план вышел Прогрессивный блок. И до Первой мировой войны, и особенно во время неё Дума была в оппозиции к правительству.
Начавшаяся в 1914 г. война углубила кризис. Неудачи на фронте легко порождали слухи об измене – верный признак утраты легитимности власти. Духовный распад в кругах высшей власти («распутинщина»), решение государственных вопросов через дворцовые заговоры, явное влияние теневых сил на назначение высших должностных лиц – все это вызывало отвращение в широких кругах. Оно было губительно для монархии, легитимность которой предполагает наличие благодати.
В конце 1916 г. распад государственного аппарата на его высших уровнях резко ускорился. Почти перестал собираться Государственный совет, многие из его членов вошли вместе с думским большинством в «прогрессивный блок», и 1 января 1917 г. пришлось реформировать Госсовет, заменив оппозиционеров крайне правыми. В правительстве шли непрерывные ссоры и интриги, замены министров («министерская чехарда»). Начались тайные совещания противостоящих групп министров, и решение всех важных вопросов взяла на себя придворная камарилья.
Ленин писал уже в марте 1917 года то, что было тогда известно в политических кругах: «Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и “связями”, давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать сепаратным соглашениям и сепаратному миру Николая Второго с Вильгельмом IV, непосредственно организовывали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова».
В высших сферах власти сложились два заговора: придворная камарилья искала выход в ужесточении репрессивных мер, чтобы подавить не только революционное движение, но и оппозицию буржуазии. Были значительно увеличены штаты полиции (по 1 городовому на 400 жителей), полиция в городах была вооружена пулеметами. Другой заговор соединил часть думской оппозиции и генералитета. Здесь искались варианты дворцового переворота. Этому заговору сочувствовали некоторые сановники и даже родственники царя. 17 декабря 1917 г. они организовали убийство Распутина.
В мемуарах председатель Думы Родзянко пишет, что даже в царской семье открыто обсуждался вопрос, как «убрать» императрицу Александру Федоровну. Члены семьи обдумывали план «бескровного дворцового переворота, и послы Англии и Франции были в курсе этих переговоров. Налицо был полный развал власти.
В начале января генерал Крымов, приехав с фронта, выступил перед Родзянко, депутатами Думы, членами Госсовета и Особого совещания: «Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, других средств нет»{41}.
В начале 1917 г. возникли перебои в снабжении хлебом Петрограда и ряда крупных городов. Возможно, они были созданы искусственно, ибо запасы хлеба в России были даже избыточными, – но наличие заговора вовсе не обязательно. Пришвин, служивший в Министерстве земледелия, в Отделе продовольствия рабочих заводов и фабрик, в своих дневниках неоднократно возвращается к этому вопросу. В дневнике он пишет 4 апреля: «Член Совета Министров заставил нас высчитать, сколько всего рабочих занято в предприятиях, обслуживающих оборону. Цифра получается очень небольшая, и странно кажется, что этих рабочих Министерство Земледелия не могло обеспечить продовольствием, что на фабриках, работающих на оборону, повсеместно реквизируются запасы продовольствия… А бумаги все поступают и поступают: там по недостатку хлеба остановился завод, там целый район заводов».
