Для польского руководства вмешательство СССР (или, по определению самого Молотова, интервенция под благовидным предлогом) оказалось совершенно неожиданным. А ведь еще в июне 1939 года Рыдз-Смиглы «допускал возможность вооруженного выступления Советов против Польши, но лишь в заключительный период войны и только тогда, когда под воздействием неблагоприятного для нас развития событий российское правительство будет уверено, что поляки кампанию, безусловно, проиграли». Что же тогда маршала так удивило? Другое дело, что значительная часть польских политиков, военных и населения верила в нерушимость польско-советского договора о ненападении и вообще пребывала в заблуждении, что «Россия – большая, ей больше земли не надо».
«В любом случае, – утверждает историк Кароль Лисневский, – весть о советской агрессии прозвучала как гром с ясного неба».
В ночь на 17 сентября в штаб главнокомандующего стали поступать тревожные донесения с восточной границы. Начальник разведки корпуса пограничной охраны майор Я. Гурбский сообщил о том, что польский пассажирский поезд не был пропущен до Киева и вернулся в Здолбунов. В 6.45 майор Ю. Беньковский из 5-го представительства 2-го отдела Генштаба в Чорткове донес, что «с 5 часов в районах Подволочиска, Гусятина и Залуче какие-то неопознанные из-за темноты части пытаются перейти границу. В данную минуту там ведут бой части КОП». Около 7 часов капитан Е. Фризендорф из разведки КОП сообщил: «В 6.20 опознано, что это большевистские регулярные части. За ними слышен шум моторов. В районе Подволочиск, Точиск и Секержинец части КОП отступают под напором противника».
Командир полка КОП «Подолье» подполковник Марсель Котарба докладывал, что «части Советской армии перешли границу и заняли Подволочиск, Гусятин и Скала-Подольска. На Борщев движется кавалерия», пограничники ведут бой. От командира гарнизона в Луцке генерала бригады Петра Скуратовича была получена телеграмма: «Сегодня в 6 часов границу перешли три советские колонны – одна бронетанковая под Корцем, другая бронетанковая под Острогом, третья кавалерии с артиллерией под Дедеркалами. Большевики едут с открытыми люками танков, улыбаются и машут шлемами. Около 10 часов первая колонна достигла Гощи. Спрашиваю, как мы должны поступить?»
Поведение советских войск выглядело странным и непонятным. Они, как правило, не открывали огня первыми, порой размахивали белыми флагами, к польским войскам относились с демонстративной доброжелательностью, угощали папиросами, поздравляли, говорили, что пришли на помощь полякам в борьбе против немцев (и, все так же улыбаясь, отнимали оружие). Летчики, на учебных машинах вылетавшие с подвиленского аэродрома к границе, по возвращении сообщили, что русские боевые самолеты пристраивались к ним в воздухе, а их пилоты подавали знаки руками и не стреляли. В условиях дефицита информации польское военное и административное руководство оказалось дезориентировано, жители, питаемые слухами и надеждами, готовы были скорее поверить в советскую помощь, чем в свершившийся факт четвертого раздела Речи Посполитой. На местах ждали указаний главкома. Командовавший обороной Варшавы генерал Руммель предложил не вести боевые действия на два фронта и относиться к СССР, как к союзнику. Свою оценку ситуации он довел до Верховного командования и, чего никак не имел права делать, до руководства оперативной группы «Полесье». Некоторые войсковые командиры самостоятельно приняли решение не стрелять по советским войскам. Так, в Дубно командир зенитной батареи, открывшей стрельбу по приближающейся к городу группе самолетов, немедленно приказал прекратить огонь, опознав советские машины. Донесения, поступавшие в Главную квартиру, свидетельствовали, что армия новому противнику сопротивления практически не оказывает: «Поручик Трибулец, следуя из Чорткова в Городенку, встретил около 80 советских танков. Разговаривал с советскими солдатами, которые утверждали, что сегодня ночью Советы объявили войну Третьему рейху… На въезде в Городенку он встретил незнакомого майора, который на вопрос о советских танках ответил, что в каком-то штабе видел переданный по телефону приказ о том, чтобы не препятствовать продвижению советских подразделений».
Совершенно замечателен факт, что польский генералитет, которому по долгу службы и задумываться на эту тему не положено, ломал головы над политическими проблемами, рассуждал о намерениях вторгнувшихся на территорию страны иностранных войск и, вместо того чтобы думать об организации сопротивления (хотя бы подготовить к подрыву мосты через Прут и Днестр), с пристрастием выяснял по телефону, стреляют ли красноармейцы или угощают папиросами, и приказывал высылать навстречу советским войскам парламентеров с дурацким вопросом – в каком качестве Красная Армия перешла границу Польши? Верно уж, нам помочь? Назначенные офицеры выехали «к большевикам», да так и не вернулись.
Польское руководство, не получившее еще донесение Гжибовского и поставленное перед свершившимся фактом, решило, что Красная Армия вводится с целью ограничить зону германской оккупации. А ведь достаточно было настроиться на московское радио, которое передавало речь Молотова. Однако никто в Коломые и Кутах советского радио не слушал, ничего не было предпринято для того, чтобы на весь мир объявить о своем «местонахождении» и зафиксировать тот факт, что Польское государство существует, его правительство находится на польской территории, а его армия продолжает сражаться.
Заседание правительства состоялось в Коломые около полудня. Предстояло неотложно решить ряд самых важнейших вопросов: принять политическую декларацию и оповестить весь мир о советском вторжении, потребовать от Англии и Франции признать Советский Союз агрессором и союзником Гитлера, объявить войну СССР (страну, находящуюся в состоянии войны с вторгнувшимся на его территорию соседом, было бы трудно признать «несуществующим государством»), дать четкие директивы армии, всеми имеющимися силами организовать оборону «румынского плацдарма» и удерживать его до последней возможности, подготовить обращение к народу. Словом, «подать признаки жизни», на деле доказать, что товарищ Молотов в корне не прав.
Практически ни одна из этих проблем «незадачливыми правителями» не рассматривалась. (Кстати, в июне 1936 года Польша препятствовала принятию международных санкций против Италии, захватившей территорию Абиссинии, именно ввиду того, что последняя, по словам Бека, «как государство перестала существовать».
«Чехословацкую республику мы считаем искусственным образованием… противоречащим действительным потребностям и правам народов Центральной Европы» – это инструкция Бека послу в Берлине. Добалансировался… Бог шельму метит.)
Основной темой обсуждения стал вопрос об эвакуации «отцов отечества» через Румынию во Францию с целью там «продолжить борьбу». Из всех членов правительства один только премьер Складовский, считавшийся человеком недалеким и, как писал Бек, «не понимавший роли правительства», засомневался, имеет ли уважаемое сборище право в такой момент бросать на произвол судьбы свой народ и полумиллионную армию. «Мы должны удерживать отдельные пункты, – утверждал генерал, – такие, как Хель, Варшава, Модлин, Львов, чтобы Гитлер не мог объявить миру, что польское сопротивление закончилось, что государствам Запада не для чего теперь сражаться. Мы должны продолжать нашу борьбу с политическими целями». Однако поддержки идея не получила.
Войну Советскому Союзу решили не объявлять, посчитав, что это облегчит судьбу военнопленных и населения. В итоге все граждане Польши, проживавшие на территории «Крэсов Всходних», оказались бывшими жителями бывшего государства, абсолютно бесправными во всех отношениях, взятые в плен солдаты и офицеры – не военнопленными, а обычными антисоветчиками и уголовниками. По этим статьям им лепили потом «пять лет без права переписки». Заодно было принято легкомысленное решение освободить от союзнических обязательств Румынию, с которой имелся договор о взаимопомощи, заключенный именно на случай войны с СССР.
Верховный главнокомандующий наконец-таки выразил твердое намерение отправиться в действующую армию, к генералу Соснковскому, но потом заявил, что задержится в Коломые до наступления темноты – поразмышлять над столь ответственным решением. Еще через полтора часа маршал выехал в Куты, к самой румынской границе, вновь опередив гражданские власти.
Впавший в прострацию президент на совещание, решившее судьбу Речи Посполитой, вовсе не приехал.
Министр Бек сразу после собрания встретился с румынским послом и обговорил с ним условия транзита польского правительства.
В 16 часов в Кутах состоялось еще одно совещание, на этот раз собрались все. Верховный главнокомандующий доложил президенту Мосцицкому, что военная ситуация безнадежна, никаких сил для обороны «румынского плацдарма» у него не имеется и что правительству придется оставить территорию страны в ближайшие часы. Сигналом к эвакуации должно стать пересечение советскими отрядами линии Днестра. О дальнейших планах Главного штаба пан маршал промолчал. Его никто и не спрашивал. Куда больше участников занимал вопрос, успеют ли они в короткий срок собрать все необходимое для «продолжения борьбы». Начальник канцелярии Станислав Лепковский быстренько набросал обращение к народу, в котором Мосцицкий «с тяжелым сердцем» оный народ уведомлял, что «постановил перенести место пребывания президента Речи Посполитой и высших органов государственной власти на территорию одного из наших союзников».
