Здесь Журавлев и Воробейчик встретились со знакомыми охотниками: начальником ГАИ Туркиным Аркадием Ивановичем; бывшим начштаба Глушкиным; завнефтебазой Геннадием Богдановым и улыбчивым Саней Наседкиным. Капитан, здороваясь с Туркиным, заметил возле него мальчика школьного возраста.
– Аркадий Иванович, не ваш ли это сын? – спросил он.
– Да, – с гордостью отвечал отец, – это мой Валерьян, будет со сцены читать стихи.
Пока Анатолий помогал матери снять шубу и отправить на вешалку, к ним подошла Наталья Анатольевна, улыбаясь, поздоровалась. Её представил Анатолий:
– Мама, знакомься, это моя Наташа.
Анна Васильевна посмотрела на молодую женщину, и ее старческая сеть морщинок вокруг глаз вдруг исчезла, разгладилась улыбкой. Лицо вспыхнуло долгожданной радостью. Она прижала Наталью к себе и тихо, чтобы слышала только она, произнесла: «Здравствуй, доченька». Наташа взяла Анну Васильевну под руку, и они направились к большому зеркалу поправить прически, а сын смотрел им вслед, не веря своему счастью.
Богданов и Наседкин «взбодрились» в буфете объемными рюмочками, Глушкин ограничился кружкой жигулевского пива. Люди постепенно заполняли зрительный зал. Анатолий с Наташей, усадив мать и Ивана Григорича в креслах на переднем ряду, удалились за кулисы сцены. Фока с Евдокией, заглянув в буфет, тоже что-то «сообразили».
Прозвенел последний предупреждающий звонок, приглашающий на представление. Медленно погас свет, из звуковых колонок, словно, из глубины пещеры с нарастающей силой послышалась песня.
Вставай страна огромная,
Вставай на смертный бой.
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой…
Достигнув мощности и накала, слова постепенно затихли, уплыли холодным туманом за окопы. Но вместо песни где-то близко послышался голос, будто это заговорила сама Родина – мать.
Человек склонился над водой
И увидел вдруг, что он седой.
Человеку было двадцать лет.
Над лесным ручьем он дал обет:
Беспощадно, яростно казнить
Тех убийц, что рвутся на восток.
Кто его посмеет обвинить,
Если будет он в бою жесток?
Вот занавес сцены медленно раздвинулся в стороны. Перед зрителями возникла картина ночи: на черном небе блестят холодные звезды, за горизонтом вспыхивают зарницы неумолкающего боя. Где-то в окопе, вспоминая родных и близких, грустит одинокая гармонь, ее голосистые кнопочки с грустью и нежностью выводят мелодию песни.
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Лесную поляну, окруженную березами, осветил луч прожектора, высветив фигуру сидящего на пенечке возле костра бойца, одетого в полушубок, шапку, валенки, в руках автомат МИШ. Он вдохновенно, как молитву, произносит слова:
Жди меня, и вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Тем временем боец встал во весь рост, повернулся к зрителям, словно к родной сторонушке, и… зал ахнул – перед ними в роли солдата с автоматом в руках стоял военком Бородин Василий Иванович. Зрители восторженно захлопали в ладоши, а военком, находясь в образе, продолжал изливать сердечную любовь и надежду.
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать.
Дуня, слушая бойца, и при этом, пуская слезу, заметила, что из костра возле солдата, подымается дымок, она толкает Фоку.
– Смотри, сейчас пожар будет, на сцене костёр разгорается!
– С какого хрена баня-то сгорела? – шепчет Фока на ухо жене.
– Вон, видишь, уже дымок пошел?
– Не дым это, вовсе!
– Что, я слепая, дым не вижу? – возмущается Евдокия и, ища поддержки, посмотрела по сторонам, но в сторонних лицах паники не обнаружила, а чтец продолжал:
Жди меня и я вернусь.
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: «Повезло».
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, —
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
Василий Иванович, закончив чтение, поклонился публике. Зрители, проникнутые сердечной глубиной стихов, бурно аплодируя, выкрикивали: Браво! Люди старшего поколения, знакомые с войной и ее последствиями, вытирали слезы умиления.
На сцену вышел конферансье в черном костюме и белой бабочкой на воротнике рубашки. Объявил:
– Уважаемые зрители, для вас исполнит песню военных лет Бородина Нина Сергеевна. Синенький скромный платочек! Встречайте!
Заиграл аккордеон, Нина Сергеевна запела.
Синенький скромный платочек, падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь ласковых, радостных встреч.
Порой ночной мы расстались с тобой…
Нет больше ночек, где ты платочек,
Милый, желанный, родной?
Дуня, не мигая, разглядывала наряды на певице, она одета по моде прошлых лет. На ногах белые носочки, туфли на низком каблуке. Особенно Дуне понравилось платье певицы из синего крепдешина, легкое, шелковое с плечиками. Евдокия, прижавшись к Фоке, шепчет ему на ухо:
– Гляди-ко, милый мой, какое на Нине Сергеевне платье?
– Ну, и что?
– Купи мне такое! – просит Дуня.
– Такие сейчас не носят.
– Ничего, я поношу, – настаивает жена.
– Такие сейчас, не продают! – горячился Фока. Евдокия обиженно отвернулась: «Не любишь, значит, меня»?..
А песня звенела по залу.
…Помню, как в памятный вечер, падал платочек твой с плеч,
Как провожала, как обещала синий платочек сберечь.
И пусть со мной нет сегодня любимой, родной,
Знаю, с любовью ты к изголовью, прячешь платок голубой.
После песни и аплодисментов, конферансье объявил:
– Уважаемые зрители, сейчас для вас прочитает стихи о солдате на войне ученик шестого класса Валерьян Туркин. Стихи поэта Георгия Граубина – «Мастеровой».
Аркадий Иванович, интеллигентно беседовавший с Глушкиным, услышав свою фамилию, насторожился и обратил взор на сцену, сказав приятелю: – Сейчас мой сын выйдет.
На сцену скромно вышел коротко постриженный мальчик в школьной форме и красным галстуком и, глянув в зал поверх голов, начал громко читать:
Воевал портной иголкой: он в походах боевых
Штопал дырки от осколков на шинелях фронтовых.
Ставил латки и заплатки, а еще из-под иглы
Выходили плащ – палатки, маскхалаты и чехлы.
Но с такою же сноровкой и с таким же мастерством
Он орудовал винтовкой и гранатой, и штыком.
Воевал сапожник шилом, и неплохо воевал:
Сапоги солдатам шил он и ботинки подбивал.
Аркадий Иванович подмигнул Глушкину:
– Смотри, как сын без запинки шпарит Василия Теркина!
– Сдается мне, это не про Теркина, тут другой, кажется, поэт, – засомневался Глушкин.
– Не может быть, я слог и рифму Твардовского сразу узнаю, – стоял на своем Туркин.
– Давай, поспорим, под «интерес», – предложил Герасим.
– Кто спорит, тот ничего не стоит, – отшутился начальник и продолжал слушать сына.
У котла сражался повар, кухню спрятав за леском:
Пищу воинам готовил по-походному, с дымком.
Спать нередко хлебопеку приходилось у печи.
Но всегда бывали к сроку булки, сушки, калачи.
И под Ровно, и под Нарвой, и в сраженье под Москвой
Вместе с армией ударной был солдат-мастеровой.
Потому что без иголок и густых солдатских щей
Был бы путь куда как долог до Берлинских площадей!
В антракте Аркадий Иванович, погладив сына по голове, спросил:
– Сынок, ты ведь читал стихи про солдата Василия Теркина, которого описал поэт Твардовский?
– Нет, папа, про этого солдата написал поэт Граубин, а что?
– Странно, – пожал плечами начальник, это же стиль Твардовского, я его узнаю сразу; выходит, что поэты подражают друг другу?
Герасим Глушкин ехидно улыбается.
– Зря ты, Аркадий Иванович, не стал спорить под «интерес», что-то в горле пересохло!
Фока пошел курить, его догнала Евдокия, хитро улыбаясь, шепчет:
– Ну, что, мой миленький, – как на счет платья, из крепдешина?
– С высокими плечиками? – уточняет Фока.
– Да! – радостно воскликнула Дуня.
– И белыми носочками в черных туфлях на каблучках?
– Да! – торжествовала Дуня.
– Надо подождать, – развел руками Фока.
– Чего ждать-то, чего ждать-то? – нервничает Лобкова.
Букин достал пачку сигарет и молча направился в специально отведённое место. Но его вновь остановила жена.
