Дело Кравченко началось слушанием 24 января 1949 г. Предполагалось, что оно продлится 9 дней. Оно закончилось 22 марта, после 25-го заседания. Приговор был вынесен через 10 дней.
Предлагаемый читателю репортаж не есть стенограмма процесса. Записанный непосредственно в течение 25-ти заседаний суда, он занимает немногим более ста страниц, в то время, как стенограмма тех же 25-ти заседаний занимает более 2 000.
Поэтому, автор репортажа заранее просит простить его, если его работа покажется недостаточно полной. Непосредственная запись, конечно, не может конкурировать с записью стенографической, но у нее есть перед этой последней одно преимущество: она, схватывая самое главное, старается быть живой.
Н. Берберова
Десятая исправительная камера Сенского суда никогда не видела такого наплыва публики. В 1 час дня все скамьи полны: журналисты французские и иностранные, адвокаты, публика, фотографы, художники.
В высокие окна бьют солнечные лучи яркого зимнего дня. Здесь, в зале, вспыхивает магний, щелкают аппараты. Цепь жандармов проверяет пропуска.
В без четверти два председатель Дюркгейм и судьи, занимают свои места.
Кравченко со своим адвокатом и редакторы «Лэттр Франсэз» — уже в зале. На лестнице Кравченко был встречен аплодисментами.
Мэтр Жорж Изар, один из лучших адвокатов парижского барро, мэтр Гейцман и два его помощника листают громадные папки с «делом».
Прежде, чем огласить статьи французского еженедельника, оскорбившего Кравченко, пропускаются свидетели: первая группа — знаменитые французские имена, лица, вызванные поддержать своим авторитетом коммунистическую газету. Среди них: Жолио-Кюри, Веркор, Жан Кассу, Куртал, Гренье, Мартэн Шоффье. Свидетели из СССР еще не прибыли — их привезут ко дню их показаний.
Затем — группа иного вида: изможденные лица, поношенные пальто. Это — новые эмигранты, люди, как и сам Кравченко, «выбравшие свободу», невозвращенцы, выписанные на процесс из Германии. Среди них: инженер Кизило, Кревсун, Силенко, Горюнова, Семен и Ольга Марченко, Николай Лаговский и т. д.
Ген. Руденко, брата прокурора нюрнбергских процессов, одного из главных свидетелей против Кравченко, нет.
После того, как переводчиков привели к присяге, председатель читает статьи редактора «Лэттр Франсэз» Вюрмесера сотрудника Сима Томаса. В них, как уже известно, В. А. Кравченко обвиняется, во-первых, в том, что писал книгу не сам, а во-вторых, — что он субъект аморальный, пьяница, предатель своей родины и куплен американской разведкой. Кроме того: в книге его сплошная ложь.
Председатель: Я предупреждаю вас, господа, что, по закону, не Кравченко должен доказать, что в книге его — правда, но вы должны доказать, что он написал ложь.
Бледный, как полотно, Вюрмесер и красный, как кумач, Клод Морган, пытаются сразу же напасть и напоминают, что книгу Кравченко цитировал Гебелльс в 1944 году и что, таким образом, Кравченко — коллаборант.
Но председатель предоставляет слово Кравченко.
Декларация В. А. Кравченко
— Я счастлив быть во Франции, — сказал автор нашумевшей книги, — Америка спасла мне жизнь. Я прошу французский суд восстановить мое доброе имя. Я прошу не только осудить моих клеветников, но и назвать их вдохновителями. Я оставил на родине, которую горячо люблю, близких и родных. Я не знаю, что с ними стало. До этого, я никогда за границей не был и иностранных языков не знал, у меня не было никого, когда я порвал с советским режимом. И все-таки, я сделал это, потому что я должен был сказать миру о том, как страдает мой народ.
Страдания этого народа, мои страшные личные разочарования и ужасы режима привели меня к этому решению. Не я решил — действительность решила за меня.
Миллионы людей хотели бы сделать то, что сделал я, и среди тех свидетелей, которых Политбюро пришлет на мой процесс, будут люди, которых я знаю, которых я знал, и которые думают, как я, но у них остались заложники в Москве, их жены и дети, и они ничего об этом не скажут.
То, что я сделал, я сделал и для русского народа, и для всего мира, чтобы все люди знали, что советская диктатура есть варварство, а не прогресс.
Я — сын и внук рабочаго. Я сам рабочий. Из рабочих я поднялся на советские верхи. И теперь я говорю советской власти:
Вы украли революцию.
Вы научили русский народ страху.
Вы задушили его террором.
Вы украли у него его победу над внешним врагом.
Вы грозите миру неслыханным ужасом новой войны.
Вы грозите ему оружием мирового коммунизма.
(Переводчик переводит речь Кравченко; зал, затаив дыхание, слушает его).
Весь мир научили вы страху.
Вы сорвали мир.
Мне хочется сказать французскому народу: коммунизм враг ваш. Опомнитесь, пока не поздно! Кремлевские владыки — Каины рабочаго класса. Боритесь за лучшую жизнь демократическими, а не коммунистическими способами. Рабочие, крестьяне, интеллигенты Франции, жертвы моего народа будут напрасны, если вы не поверите мне!
Затем Кравченко переходит к самому процессу:
— Цель моих врагов, — говорит он, — меня испачкать. Цель моей жизни — борьба с коммунизмом. Но грязь — обычный прием Политбюро. Книга моя имеет успех и потому в меня кидают клеветой.
Французские коммунисты — слуги Кремля. Я никогда ничего не писал против Франции, но я писал против их хозяев. Пока я был в России, эти хозяева хвалили и выдвигали меня, и даже послали меня за границу. Но теперь, когда я порвал с режимом, меня называют предателем и вором.
В России меня не могут опорочить, меня слишком многие знают там. За четыре года в прессе СССР не было ни одного слова обо мне, но здесь дано задание опорочить меня.
«Сим Томас» — которого не существует — только ширма. Кремль делает дело руками своих рабов, французских коммунистов.
Для этих людей Америка — это только Уолл-стрит. Для меня Америка — большая демократия.
Пусть докажут, что я оплачен американской секретной службой! Меня называют предателем, и я попадаю в хорошую компанию, ибо предателями называют в Москве Леона Блюма, Бовина, Эттли и Трумана. Только Торэз, Тольяти и сам Сталин — честные люди.
Переходя к своему разрыву с СССР, Кравченко говорит:
— Это случилось в апреле 1944 года. Если бы я был фашист и гитлерист, меня бы выдала Америка. Я был и остаюсь русским патриотом; пока моя страна была в войне (хотя бы и союзницей Соединенных Штатов), я отказался выдать американской прессе какие бы то ни было сведения касательно военно-экономического положения моей страны. В 1940 году, когда я был на фронте, Торэз сидел в Москве под крылышком у Сталина.
(Тут адвокат Вюрмсера, мэтр Нордманн требует с большим уважением говорить о французском государственном деятеле. Громкий смех в зале).
— В то время Сталин был другом Гитлера, и французские коммунисты были за него, потому что они не слуги французского народа, но слуги Москвы. Теперь мне говорят, что немецкие газеты использовали мои статьи. Но в 1939—40 гг. немецкие газеты использовали речи и статьи Молотова!
Пусть меня не упрекают в преувеличении, когда я говорю о советском строе. Вспомните, что вы называли преувеличением рассказы о немецких концлагерях смерти и крематориях, и это оказалось правдой. Я буду говорить о режиме, не смешивая его с русским народом: Сталин и Молотов приходят и уходят, а Россия будет жить вечно. (Движение в зале.)
— Вы увидите моих свидетелей. Это люди без родины. Они отказались от всего, они выбрали голод. Они знают, что их родные будут замучены, но они будут говорить правду. Они любят свою родину, и скажут вам, почему они остаются здесь. Они, как я, предупредят мир об опасности, ему грозящей, они, как я, готовы пожертвовать жизнью в борьбе. Я ищу борьбы!
Несколько слов посвящает Кравченко вопросу о денежных средствах. Процесс стоит дорого, но книга принесла ему деньги. Он ведет процесс на свои собственные деньги. Он ничего не получал от американских властей. Его издатель находится в зале и может подтвердить, что книга его переведена на 22 языка.
— Где сила добра, и где сила зла — это вам надо решить! — заканчивает Кравченко свою речь.
Редактор «Лэттр Франсэз», Клод Морган, волнуясь и краснея, пытается свернуть на совершенно новую дорогу: он говорит о резистансе. С пафосом вспоминает он о расстрелянных немцами соратниках, о том, как возникла «Лэттр Франсэз» и как трудно было издавать ее во время оккупации. Декур, один из ее основателей, был расстрелян.
— Его тень взывает к вам! — говорит Морган председателю.
Однако, подробно рассказывая героическую эпопею «Лэттр Франсэз», Морган почему-то умалчивает об одном из главных ее зачинателей, Жане Полане, который, как известно, некоторое время тому назад ушел из этой газеты, обозвав ее руководителей лгунами.
