Лабзин обучался в обеих масонских «семинариях» при Московском университете. Об этих своеобразных учебных заведениях стоит рассказать подробнее. Первая из них, учительская, была задумана как «кузница педагогических кадров». Из духовных учебных заведений по рекомендациям епархиальных архиереев вызывались способные ученики, чтобы готовить их к педагогическому поприщу. Существовала семинария исключительно на частные пожертвования. Масон Н.А. Демидов пожертвовал на нее 20 тыс. рублей, некий аноним Ш. – 50 тысяч. Через три года в семинарии обучались уже 30 студентов. Состав учащихся был исключительно сильным. Вместе с Лабзиным там обучались, например, Матвей Десницкий (будущий митрополит Михаил) и Стефан Глаголевский (будущий митрополит Серафим). Оба они достигли высших чинов в священноначалии Русской православной церкви. Матвей Десницкий (1762–1821) был выдающимся богословом и церковным историком, с 1802 года – член Российской Академии, с 1818 – архимандрит Александро-Невской лавры, епископ Петербургский, первенствующий член Святейшего правительствующего синода. Он был членом масонских лож «Трех знамен» и «Теоретической степени». Серафим Глаголевский (1757–1843) сменил Десницкого на петербургской кафедре, где и служил до самой смерти. Серафим состоял в ложе «Трех знамен». На примере хотя бы этих двух выпускников ясно, какая атмосфера царила в семинарии. Наивысшими добродетелями там почитались искреннее религиозное чувство, духовная работа, нравственный долг и служение ближнему. Из семинарии Лабзин вынес стойкую неприязнь к современной ему философии, «вольтерьянству», которое он воспринимал как безверие, а значит, нравственную всеядность и цинизм.
В июне 1782 года по плану Новикова и Шварца, опять же на «доброхотные пожертвования» братьев-каменщиков, при Университете была открыта еще одна «семинария» – переводческая, или филологическая. Первый ее набор составил 16 слушателей, среди них и Лабзин. Он был одним из самых активных студентов, «поставив на поток» переводы с немецкого и французского языков. Переводил он главным образом религиозную, философскую, художественную литературу.
Еще одним начинанием неутомимых Новикова и Шварца стала организация ими Дружеского ученого общества. Целью его объявлялось печатание учебных пособий, изучение и повсеместное распространение книг, иначе говоря, всемерное содействие просвещению общества. Лабзин всей душой разделял эти идеалы.
23 апреля 1783 года в жизни Лабзина произошло важнейшее событие. Он был торжественно принят в общество мартинистов и принес масонские клятвы. 28 апреля, в день своего рождения, он дал обет служения Богу, которому был верен всю жизнь. Об этом добровольно взятом на себя обете Лабзин всегда вспоминал в трудных житейских обстоятельствах. «Соображения благоразумия и выгоды житейская советовали мне молчать, либо мнению всеобщему следовать, но вспоминал я Обет свой… и долг понуждал меня возвышать голос мой и свидетельствовать об Истине, пробуждая умы и сердца, как сказано в Писании: „Глас вопиющего в пустыне…”» (Лабзин имеет в виду знаменитую цитату из пророка Исайи, Ис. 40:3.)
В 1784 году Александр Федорович окончил Университет. Знания классических языков добавляли уважения, но не давали заработка, а вот хорошее владение новыми иностранными языками было очень востребовано. Лабзин устроился в Московское губернское правление переводчиком, стал продвигаться по служебной лестнице. Работа была перспективная, но скучная, и Лабзин через пару лет переходит в конференцию (учебную часть) Московского университета. Там он мог переводить не только казенные бумаги, но и столь милые его сердцу философские сочинения и теологические трактаты. Однако платили в Университете намного меньше, и Лабзину был нужен дополнительный заработок. Он стал переводить театральные пьесы, сначала комедию «Фигарова женитьба» Бомарше, а потом – «Судью» Мерсье. Пьесы с успехом шли на сцене, цензура вымарывала целые сцены, находя перевод «с приличиями не согласующимся», Лабзин писал по этому поводу язвительные стишки, которые с восторгом читали студенты… Одним словом, суеты и шума было много, а денег мало.
И тут Лабзину пришла в голову по-настоящему «богатая» идея. Летом 1787 года ожидался приезд государыни в Москву. Лабзин решил написать царице оду. Название сего вдохновенного труда стоит привести полностью. «Торжественная песнь Екатерине Второй на вожделеннейшее Ее Величества прибытие в столичный град Москву из предпринятого путешествия в приобретенную, в благословенное Ее царствование, Тавриду и другие полдневные области, во всерадостный день восшествия на Всероссийский императорский престол, совершающий двадцатипятилетие преславного Ее царствования». Песнь содержала 38 строф, по 10 стихов каждая, полные «густейшей патоки придворных славословий». Ода решительно ничем не выделялась из длинного ряда официальной восторженной лирики (XX век дал великое множество образцов такого рода сочинений). Но Лабзин поднес оду лично, расшаркавшись по всем правилам придворного этикета и сказав пространные комплименты по-французски и по-русски! Он правильно все рассчитал, на императрицу любезный и красноречивый юноша произвел хорошее впечатление. Екатерине нравились красивые и бойкие молодые люди, даже когда она не имела на них «альковных видов». Царица отметила оду, обратила на автора внимание, и впоследствии он не раз получал от нее подарки и денежные вознаграждения.
Дела Лабзина пошли в гору, он продолжил переводы, писал свои сочинения, активно участвуя в работе новиковской «Типографической Компании». В эпоху гонений на масонов, закончившейся разгромом типографии, Лабзин задумал перевестись на службу в Петербург. Это решение давалось ему нелегко, он колебался, пребывая в грустных размышлениях о том, не предает ли он тем самым своих товарищей, не выказывает ли малодушие и т. д. Но перед самым отъездом из Москвы с ним произошел один случай, в котором он усмотрел, ни много ни мало, особое проявление Промысла Божьего, направляющего его на путь проповеди. Когда он мылся в бане, то случайно разговорился с неким человеком, который «явно и даже дерзко объявлял свое неверие». Лабзин с одного раза обратил его «на путь Истины», да притом так убедительно, что новообращенный заявил, что он возненавидел все земное, выразил желание отдать все свое имущество новому своему наставнику и уйти в монастырь (!). Лабзин был поражен не менее неофита. Как пишет сам: «Я мысленно снова подтвердил Обет свой и при сем невольно вырвались у меня слова молитвы… Случай сей представился мне такою святынею, что не только не усумнился я отречься от предложения нового моего приятеля, но не захотел принять от него ни малейшего за то воздаяния, ниже какой другой услуги». Александр Федорович часто пересказывал эту историю и почти всегда в этот момент на глаза его наворачивались слезы. Лабзин был человеком абсолютно не сентиментальным и далеким от романтического прекраснодушия.
Когда надо, он умел быть и льстивым придворным, и хватким служакой, и лукавым царедворцем, и даже сознательным мистификатором (мы еще скажем об этом ниже). Очевидно, это происшествие действительно тронуло его до глубины души. Он не только ощутил «направляющую десницу Господню», но и впервые почувствовал всю мощь своего воздействия на людей. Он осознал свою Миссию, исполнение которой стало главным делом всей его жизни.
Перебравшись в столицу, Лабзин по рекомендации видного масона Ф.П. Ключарева поступил в секретную экспедицию Петербургского почтамта. Позиции масонов в Российском почтовом ведомстве всегда были очень сильны. В обязанности Лабзина входил надзор за поступающими в Россию иностранными газетами, а также частными письмами (увы, была и перлюстрация переписки…). Он должен был следить за тем, чтобы в общество не просочилась никакая информация, «могущая вредно повлиять на настроение умов». Время было грозовое, во Франции полыхала революция, Европа волновалась, и правительство Екатерины пребывало в тревоге и страхе. Лабзин, как почти все российские масоны, не разделял взглядов французской освободительной философии, не одобрял ни «буйств разума» у Вольтера, ни атеистических эскапад Гольбаха и Ламетри. Он с ужасом слушал рассказы эмигрантов о зверствах революционных толп и страшился повторения таких событий в России, «яко пугачевщины еще гораздо злейшей». Кроме того, ему важно было подтвердить свою лояльность «обожаемой государыне», так что служил он ревностно, не за страх, а за совесть. Это подтверждается его быстрым карьерным ростом и частыми денежными премиями.
Материальное положение его упрочилось настолько, что он мог подумать о женитьбе. Избранницей его стала бездетная вдова Анна Евдокимовна Карамышева (урожденная Яковлева). Выбрал он ее, по его словам, «за доброе сердце и непритворное благочестие». Она была на восемь лет старше Лабзина, но это не мешало им жить в мире и согласии до самой смерти Александра Федоровича. Анна Евдокимовна стала не только верной спутницей, но и соратницей мужа, полностью разделявшей его убеждения. (Об этой удивительной женщине мы еще расскажем поподробнее.) 15 октября 1794 года они поженились. Лабзин продолжал служить на почтамте, но не бросил переводить сочинения европейских мистиков и художественной литературы.
