И через несколько дней он впервые спел свой несравненный «Прощальный ужин».
Во время шанхайской эмиграции он создал несколько десятков новых песен. Они неравноценны. Лишь немногие впоследствии удержались в его концертном репертуаре, да и то исполнялись им редко, за исключением «Прощального ужина».
Он порой вынужден был ради хлеба насущного делать произведения, пригодные исключительно для ресторанного употребления вместе с борщом и русской водкой. Таковы его «Куколки», наиболее популярный в Шанхае ресторанный шлягер:
Ай-ай-ай, девочки, где вы теперь?
Ай-ай-ай, куколки, люблю, поверь!
Пошловатый мелодраматизм отличает песенку о красивой продажной японке из Нагасаки, зарезанной в пьяном угаре «господином во фраке»[32]. Ее любит французский капитан, обожающий также крепчайший эль, ссоры и драки. Запоминаются живописные детали облика портовой красотки:
У ней такая маленькая грудь
И губы алые, как маки…
И вечерами джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
И все же шанхайские русские, наверное, более всего полюбили две песенки Вертинского «Бар герлс» и «Дансинг герлс», темы которых он почерпнул из гущи эмигрантской жизни. Эти песни задевали эмигрантов, что называется, за живое.
«Бар герлс» — так называли девушек, обслуживавших бар. Они получали проценты от выручки за проданную выпивку. Зарабатывали обычно неплохо, но их работа считалась позорной, а сами они имели репутацию проституток.
«Дансинг герлс» — они назывались еще «такси герлс» — работали в зале ресторана. Им платили поменьше, и обязанности у них были более «чистые»: развлекать мужчин-посетителей, танцевать и беседовать с ними, — а заходить ли дальше, это могли решать они сами. Среди них было немало совсем молоденьких и неиспорченных девушек из хороших семей. Они одевались в платья броских расцветок, но часто скромного покроя. Это были бабочки, добровольно полетевшие на огонь ночного ресторана, — и при этом боявшиеся обжечь свои яркие нежные крылышки слишком близким прикосновением. Чаще всего их мечты о встрече с будущим мужем и отцом их детей разбивались о жестокую реальность. Они были обречены на общение с пьяными и похотливыми портовыми авантюристами.
Песни Вертинского, посвященные русским «герлс» в Шанхае, так и не были записаны на пластинку. После переезда в СССР он изредка пел их лишь в очень узком кругу друзей по эмиграции. Мне приходилось в разные годы слышать отрывки из этих песен от студентов, учителей, журналистов. Но никто из них не знал историю происхождения песен и их автора. Н. Ильина пишет, что совсем забыла слова песни «Дансинг герлс» — что вполне естественно, — но хорошо помнит, какое сильное воздействие песня оказывала на русских людей в Шанхае. Думаю, что в историческом плане «Дансинг герлс» и сегодня представляет определенный интерес.
Это бред. Это сон. Это снится.
Это прошлого сладкий дурман.
Это Юности Белая птица,
Улетевшая в серый туман.
Вы в гимназии. Церковь. Суббота.
Хор так стройно и звонко поет,
Вы уже влюблены, и кого-то
Ваше сердце взволнованно ждет.
И когда золотые лампады
Кто-то гасит усталой рукой,
Он один от церковной ограды
Вас тогда провожает домой.
И весной, и любовью волнуем,
Ваши ручки холодные жмет —
О, как сладко отдать поцелуям
Ваш застенчивый девичий рот!
А потом у разлапистой ели,
Убежав с бокового крыльца,
С ним качаться вдвоем на качели
Без конца, без конца, без конца!
Нет, это сон, ах, это бред, нет, это снится,
Это юности нежной обман,
Это лучшая в книге страница,
Начинавшая жизни роман.
Дни бегут все быстрей и короче,
И уже в кабаках пятый год
С иностранцами целые ночи
Вы танцуете пьяный фокстрот.
Беспокойные, жадные руки
И улыбка презрительных губ,
И, оркестром раздавлены, звуки,
Выползают, как змеи, из труб.
В барабан свое сердце засунуть —
Пусть его растерзает фокстрот!
О, как бешено хочется плюнуть
В этот нагло смеющийся рот!!
И под дикий напев людоедов
С деревянною маской лица
Вы качаетесь в ритме соседа
Без конца, без конца, без конца!
Нет, это сон, ах, это бред, нет, это снится,
Это жизни жестокий обман.
Это вам подменили страницы
И испортили дивный роман.
В шанхайский период Вертинский не включал в свой ежевечерний репертуар многие старые, дореволюционные песни. В них преобладали мотивы обреченности, забвения, бессилия, большинство же ресторанной публики составляли люди авантюрно-делового склада, глядевшие вперед с дежурным оптимизмом. Не будем забывать и о том, что такие песни, как «Минуточка», «Бал господен», «В голубой далекой спаленке» могли быть поняты только теми, кто хорошо помнил затхлую русскую провинциальную жизнь начала XX века, для кого воспоминания об этой жизни были актуальны, живы. А этих людей в Шанхае было крайне мало. В этом отношении представляет интерес рассказ Л. Хаиндравы об исполнении Вертинским «Бала господня» в шанхайском зале «Лайсеум». Герой романа-мемуаров Хаиндравы Гога, познакомившись в артистом, просит исполнить «Бал господен» и, к удивлению знатоков, Вертинский дает обещание спеть полузабытую вещь. И вот он поет «о драме романтической души, заживо погребенной в убогом захолустье. Гога слушал и словно сам погружался в эту уездную тоску, эту беспросветность жалкого быта, чувствовал, что его собственная душа, как пленная птица, бьется о неумолимую стену равнодушия и духовной глухоты окружающих…
(…) Как из церкви, выходил Гога с концерта. Кругом было немало знакомых. Люди окликали друг друга, шутили, делились впечатлениями, сговаривались, куда ехать дальше, но ему не хотелось ни самому говорить, ни слушать кого-либо. Хотелось подольше удержать в себе ту возвышенную чистоту и благородство чувств, которые были вызваны соприкосновением с истинным искусством».
События второй мировой войны сделали невозможным для Вертинского выезд из Шанхая в одну из западных стран. Но и жизнь на китайской земле становится, начиная с 1939 года, совершенно невыносимой. В 1939 году Вертинский публикует в харбинской газете «Рубеж» большое стихотворение «Шанхай», пронизанное прежде несвойственными ему мрачными историческими пророчествами.
Вознесенный над желтой рекой полусонною,
Город — улей москитов, термитов и пчел…
Я судьбу его знаю. Сквозь маску бетонную
Я ее как открытую книгу прочел.
Шанхай представляется ему подобием колосса Родосского на непрочном глиняном цоколе. Город оказался в плену у презренной шайки грабителей-временщиков, которых ожидает неминуемое возмездие. Поэт предрекает:
Победителей будут судить побежденные
И замкнется возмездия круг роковой,
И об этом давно вопиют прокаженные,
Догнивая у ног его смрадной толпой.
Все чаще и настойчивей Вертинский публично заявляет: существует один, только один путь для русской эмиграции — покаяние перед своим народом и Возвращение. Артист становится активным сотрудником организованного в Китае Советского клуба. То и дело он печатается в газете «Новая жизнь», агитировавшей русскую эмиграцию работать на победу советской страны в развязанной фашистами кровопролитной войне. Все это вызывало бешеную злобу реакционеров. Во время одного из концертов Вертинского группа хулиганов рассыпала в зале нюхательный табак, в результате чего концерт был сорван.
С 1941 года постепенно сокращается число выступлений артиста на концертной эстраде и в ресторанах. Репутация человека, который «продался большевикам», отпугивала хозяев. Вертинский лишился привычных источников дохода. Жить стало не на что. В этих обстоятельствах он пустился в рискованную финансовую авантюру, которая могла ему дорого обойтись. Все началось с того, что он сошелся с некой Буби, дамой полусвета, писавшей стихи, влюбленной в него и в его песни. Буби, по-видимому, вышедшая из среды «девочек из бара», выглядела уже немолодой и мечтала прочно устроить свою жизнь подле выдающегося артиста. Она была невысокой, миниатюрной, «работала» под скромную, застенчивую девушку. Это о таких, как она, Вертинский писал:
Вы похожи на куклу в этом платьице аленьком,
Зачесаны по-детски и по-смешному,
И мне странно, что вы — такая маленькая,
Принесли столько горя мне, такому большому.
Буби, имевшая некоторые сбережения, подала артисту идею открыть что-то вроде «уголка Вертинского». Речь шла о предприятии типа ночного кабаре, в котором рабочие, официанты, кухня, винный погреб находились бы в ведении Буби и еще какого-то предпринимателя, знакомого Буби, а входная плата поступала бы в распоряжение Вертинского, обеспечивавшего концертную программу. Естественно, «гвоздем» программы должен был стать он сам. Певец принял предложение своей поклонницы и придумал название кабаре: «Гардения». Он очень любил белые с золотистым оттенком цветы китайской гардении, их неповторимый дурманящий аромат.
