В эту минуту из кабинета Владимира Ильича за его спиною в зал вошел с какой-то телеграммой в руках Я. М. Свердлов и остановился, показывая ее Владимиру Ильичу, переговариваясь с ним о чем-то, очевидно, важном.
«Ну, вот теперь уже никто этого доклада о мелких кожах не слушает», — подумала я. А докладчик продолжал тараторить что-то. Но вот Владимир Ильич, как будто совершенно погруженный в разговор с Я. М. Свердловым, вдруг оборачивается и, подняв палец, останавливает на каком-то пункте оратора, который начинает объяснять, поправляться. «Значит, Владимир Ильич все-таки, несмотря на телеграмму, слушал, значит, он все же в курсе докладываемого», — подумала я, с удивлением глядя на его побледневшее, сосредоточенное лицо. В зале кое-кто тоже встрепенулся; отпечаток удивления увидела я и еще на некоторых лицах. Начались прения. Вопрос дошел до своего конца. Было принято какое-то решение. Повестка дня продолжала развиваться дальше.
Мы ушли с Марком Тимофеевичем подавленные этим вопросом о «мелких кожах», который стал для меня с тех пор как бы нарицательным. Я обозначала этими словами все те мелкие, специальные вопросы, которые, кроме больших, общегосударственного значения во всех областях, также не обходились без Владимира Ильича, наваливались также на него. И, получая повестку в Совнарком, мы говорили часто с мужем: «Опять о мелких кожах вопросы». И вообще Владимир Ильич никогда не удовольствовался одним заседанием: то он обращался, продолжая слушать доклады или прения, к секретарше, затребуя те или иные справки или документы, то посылал записочки тому или другому товарищу в зал по вопросу, не имевшему никакого отношения к обсуждаемому, отвечал на такие же записки товарищей. Некоторые, не имея никакого вопроса на тот или иной вечер в Совнаркоме, собственно, для того только и приходили, чтобы перемолвиться по тому или иному делу с Ильичем. Все это было добавочной нагрузкой для Ильича, и потом, когда он заболел, врачи указывали, что особенно вредно было, что он вел, собственно, во время одного заседания два или три. На вопросе о мелких кожах это прошло очень рельефно.
Переговаривалась такими записочками иногда и я. Припоминаю случай, когда Ильич сам говорил мне: «Ты напомни мне об этом на Совнаркоме» или: «Я узнаю и на Совнаркоме сообщу тебе». Ту записочку, которая имеет общий интерес и которую я поэтому сохранила и прилагаю сюда, он написал мне по одному волновавшему меня тогда делу, о котором у меня был с ним раньше разговор.
Дело шло о моей тогдашней заместительнице по отделу охраны детства.
Это было осенью 1920 года. С января этого года, согласно постановлению Совнаркома, мой отдел был переведен из Наркомсобеса в Наркомпрос. Я не сразу решила перейти вместе с ним: я боялась не сработаться с Наркомпросом, с которым у меня были кое в чем разные точки зрения, особенно после неожиданного назначения в заместительницы мне вместо одной из моих сотрудниц представительницы Наркомпроса — человека совершенно незнакомого. Владимир Ильич советовал мне попробовать, а если дело не выйдет и не удастся сработаться с этой заместительницей, тогда уже бороться за замену ее другой.
Дело действительно не вышло: вместо прежней спаянности получились трения, разногласия, выплыли мелочная обидчивость и несоразмерная притязательность, совершенно не дававшие вести работу. Я рассказала об этом опыте Владимиру Ильичу, и вот он, улучив более свободную, как ему казалось, минутку на заседании и осторожно, чтобы не помешать прениям, пройдя весь зал, подошел ко мне и передал мне следующую записку:
«Основной принцип управления, по духу всех решений РКП и центральных советских учреждений,
— определенное лицо целиком отвечает за ведение определенной работы.
Я веду (столько-то времени), я отвечаю. Мне мешает лицо X, не будучи ответственным, не будучи заведующим.
Это — склока, Это хаос. Это вмешательство непригодного к ответственной работе лица. Требую его удаления»
Так как записочка эта выражает очень ярко в свойственной Владимиру Ильичу сжатой, определенной форме его убеждение в необходимости единоличной ответственности при ведении всякого дела, то она сохраняет свой интерес и в других условиях и в другое время, и поэтому я привожу ее здесь. В описанном же случае поддержка эта сильно подняла во мне энергию в борьбе за необходимое для меня условие работы, и мне удалось добиться тогда благоприятного результата.
Ульянова-Елизарова А. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых: Воспоминания, очерки, письма, статьи. М., 1988. С. 183—186
В. И. ЛЕНИН И САМАРСКАЯ ДЕРЕВНЯ
Из многих воспоминаний, которые встают в памяти в связи с шестой годовщиной со дня смерти Ильича, мне хочется закрепить сейчас одно небольшое, вызванное тремя маленькими бумажками, попавшими в мои руки.
Бумажки эти представляют собою телефонограмму Владимира Ильича тт. Енукидзе и Каменеву и расписку крестьян деревни Алакаевки. Документы относятся к марту 1922 года — года голода на Поволжье.
Тов. Енукидзе и т. Каменеву. 9 марта 1922 года 1
«Прошу оказать содействие по покупке и получению хлеба для деревни Самарской губернии Алакаевки представителю ее крестьянину Сергею Фролову 2, а также и по снабжению деревни семенами на яровой посев. Так как я был с этой деревней знаком лично, то считал бы политически полезным, чтобы крестьяне не уехали без какой-либо помощи наверняка.
Прошу постараться устроить это и сообщить мне, что удалось сделать.
Ленин»
1922 г., марта 10.
«Мы, нижеподписавшиеся, уполномоченные Самарской губернии и уезда, Асанин и Филиппов, получили от ЦК Помгол сто пудов продовольствия для деревни Алакаевки, за каковое от имени голодающих крестьян передаем центральному рабоче-крестьянскому правительству нашу сердечную благодарность.
Мы, уполномоченные, возвратясь домой, в Самарскую губернию, удостоверим пославших нас крестьян, что в центре действительно проявляется сугубая забота к преодолению великого голодного бедствия и что наш великий вождь т. Ленин принял близко к сердцу все нужды пострадавшего крестьянства.
В чем и подписуемся уполномоченные:
Асанин Филиппов».
Относительно жизни в деревне Алакаевке всей нашей семьи я собираюсь написать подробнее, теперь же скажу только, что жили в этой деревне каждое лето все мы и Владимир Ильич — с 1889 по 1893 год, то есть почти 40 лет назад. Встречи некоторых членов нашей семьи с крестьянами этой деревни происходили изредка в последующие годы, а после революции они поставили по своей инициативе и на свои средства школу имени Ленина на месте того хутора, где он жил, и исходатайствовали назвать деревню Ленинкой.
Крестьяне этой деревни по своей инициативе в 1919 году отправили в адрес правительства два вагона хлеба.
Я была в этой деревеньке минувшим летом. Память об Ильиче жива среди крестьян. Школа функционирует, но ежегодно им приходится затрачивать рублей 150–175 на ремонт ее. Следовало бы соорудить более прочное здание, помочь снабжением книгами как школы, так и избы-читальни, взять шефство над деревней Ленинкой.
С осени в Ленинке организован колхоз с обобществлением всего живого и мертвого инвентаря. Поля еще раньше обрабатывались тракторами, привезенными туда в 1927 году, о чем имеется письмо крестьян в Музее Революции.
Необходимо дальнейшее содействие, чтобы затерянная в самарских степях деревенька имени Ильича встала прочнее на путь социалистического преобразования.
Ульянова-Елизарова А. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых; Воспоминания, очерки, письма, статьи. М., 1988. С. 187—188
ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ В ССЫЛКЕ (1897 г.)
Вследствие разрешения, выхлопотанного матерью, Владимир Ильич поехал в ссылку на свой счет. Это разрешение дало ему возможность не возвращаться в тюрьму после трех дней, на которые он и его товарищи по делу были выпущены для прощания с родными2. (Все товарищи его, отправляемые по этапу, были вновь заарестованы и отправлены в ожидании назначения этапа в пересыльную тюрьму.) Таким образом, Владимир Ильич не только проехал свободно по железной дороге до Красноярска, с остановкой на два (фактически на четыре) дня в Москве, но прожил на свободе в Красноярске почти два месяца. Между тем партия просидела в пересыльной тюрьме в Петербурге с 17 по 20 февраля, в Москве с 21 февраля до 25 марта и в Красноярске с 4 апреля до 5 мая.
В том же номере «Пролетарской революции» за 1924 г. я рассказывала, что Владимир Ильич решил было, чтобы не иметь преимущественного положения перед товарищами и не расставаться с ними, присоединиться к партии в Москве, то есть заарестоваться там и ехать дальше вместе с этапом. Для этого он убедил мать подать прошение в департамент полиции о разрешении ему присоединиться к партии в Москве и ехать до Красноярска на казенный счет, с тем чтобы «дальше, до места ссылки, двигаться опять на свой счет». В № 3-м «Записок Института Ленина» т. Тихомирнов приводит это прошение моей матери от 18 февраля 1897 г., то есть на следующий же день по приезде нашем в Москву.
