Если бы у меня была возможность, я бы завёл их себе целый гарем и ежедневно предавался бы законному разврату. Там были бы все наши культовые марки. От «Целики» и «Ская» до «Крауна» и «Цедрика». От «Паджеро» и «Датсуна» до «Крузака-восьмидесятки» и квадратного «Сафаря». Будь потолще моя коммерческая жилка, я бы менял их раз в два месяца, как делают многие. Даже не ставят на учёт, сразу жирно рисуя на заднем стекле номер телефона. Я не умею продавать. У меня получается только покупать, и то переплачивая, потому что я не могу погасить огонёк, возникающий в глазах при виде приглянувшейся машины.
Интересно, живы ли они ещё? Те, кого я продавал, каждый раз надеясь, что — в хорошие руки.
6
Они приходят из-за моря, зная, что здесь умрут. Вопрос лишь в том, кто умрёт сразу, а кому повезёт ездить ещё десяток лет или больше. Это чистилище. Оно удлиняет их жизнь, но и утяжеляет её.
Я еду на работу. Светлеет. Слева по «спецполосе» проносится «Лэнд Крузер» первого вице-губернатора, я знаю их всех по номерам. «И о ситуации на дорогах города, — информирует радио. — Пробка со Спортивной на Луговую (могли бы уже и не говорить, с этой фразы они начинают каждый выпуск; там пробка не рассасывается никогда, и все об этом знают), медленно движется транспорт с Луговой на Баляева и со Второй речки в центр (это я и сам вижу). Замедленное движение с Некрасовского путепровода на Первую речку. На Партизанском проспекте произошло… произошла авария, что создало трудности для движения на этом участке».
Значит, придётся торчать в потоке сколько-то лишних минут. Если не сильно спешу, это не страшно. Мне комфортно в пробке. Тепло, спокойно, музыка играет. Обдумываю, что нужно будет в первую очередь сделать на работе. Даже пробка может быть красивой: цепочка рубиново-красных огоньков справа и бело-жёлтых слева. Красные похожи на угольки в недавно прогоревшем костре. Когда водитель притормаживает, огоньки разгораются, как будто их раздувают. Ежедневная бурлацкая цветомузыка вынужденной дискотеки городских трудящихся.
Справа дремлет море. Слева и впереди — сопки, покрытые архитектурным лесом. Возле «Моргородка» кошусь на ценник альянсовской заправки — не подорожал ли бензин. Меня интересует верхняя строчка на стенде, про 92-й. Нет, пока держится. «Стабильность». Перевожу взгляд на экранчик климат-контроля — слева от руля и ниже. Фиксирую, что на городской дороге температура всегда на градус выше, чем на стоянке. По крайней мере, это справедливо для холодного времени года. Пролетев по широкому Некрасовскому путепроводу, разворачиваюсь на развязке. По зеркалам заднего вида пробегает огненная вспышка взошедшего солнца.
Мерцающие красно-бело-жёлтые в темноте, ярко-многоцветные днём, жгуты пробки тянутся к центру. Их бесконечные верёвки похожи на высоковольтные провода питания или змеиные хвосты. Они идут, как колонны войск на запад в 41-м. Переваливаются через сопки и бугры. Ползут, как ползёт на нерест горбуша по речному мелководью, обдирая о камни белое незагорелое брюхо и вытарчивая в воздух чешуйчатыми алюминиевыми спинами. Утром город вдыхает многотысячное стадо биометаллических моллюсков, чтобы вечером выдохнуть его опять, с хрипами, тромбами и судорогами. Это мой город, мой личный Владивосток, центр моей маленькой вселенной. В час пик пульс города учащается, его кровеносные сосуды разбухают от избыточного давления, грозя выйти из берегов. Но выйти некуда. Красные кровяные тельца города едут туда, белые — сюда. Снуют, подобно малькам, если тихо наблюдать за ними с камней у воды. Танцуют друг с другом, прижимаясь вплотную. Роятся подобно пчёлам, гудят, летят по диагонали неуправляемыми метеоритами. Если пробка по-вечернему мёртвая, с некоторых точек видно, как она, разветвляясь, уходит вдаль — настоящее пробковое дерево. Оно растёт у нас в черте города, это удивительное дерево, и зовётся «амурский бархат», и если отколупнуть кусок пробковой коры, откроется неимоверно яркого жёлтого цвета луб.
Стань машины вдруг прозрачными и бесцветными — и мы увидим тысячи серьёзных людей, низко летящих над асфальтом в сидячем виде и смотрящих перед собой. Они медитируют в пробках, как раньше медитировали в очередях. Когда я сильно спешу, а в последнее время, пересев на достаточно мощную машину, я сильно спешу почти всегда, пробка невыносима, как холостой безрезультатный бег на месте. Воистину лучше плохо ехать, чем хорошо стоять. С каким эйфорическим чувством освобождения ты наконец сбрасываешь верёвки общего потока! Вылетаешь из пробки, как пробка вылетает из бутылки, как снаряд из распираемого пороховыми газами орудийного ствола, как космическая ракета из тесной шахты и душной плотной атмосферы. Как засидевшийся в зале ожидания сперматозоид.
Я тренирую себя не нервничать из-за пробок. Может быть, тому виной иллюзия некоторой свободы внутри большой общей несвободы (захочу — перестроюсь в другой ряд), но в пробке время нельзя считать полностью потерянным, говорю себе я. Можно слушать музыку, отдыхать, вести телефонные переговоры, тем более что здесь тебя не слышат, как в офисе, нежелательные уши. В общественном транспорте, если меня угораздит попасть в него в час пик (те редкие случаи, когда машина в ремонте, или снегопад не дал мне выехать со стоянки, или я вдруг оказался пьян), оно кажется потерянным всегда. Водитель автобуса привязан к своему маршруту не слабее, чем троллейбус к проводам. Он медлительным слизняком тащится в правом ряду, стоит на каждой остановке по несколько лишних минут, добирая пассажиров. Человек, ездящий ежедневно автобусом на работу, получает серьёзный стресс перед началом каждого рабочего дня. Слава богу, я нечасто оказываюсь в автобусе, не сглазить бы. В эти минуты у меня снижается самооценка и портится настроение. Нет, я не «оторвался от народа» и никогда не оторвусь, дворняга. Просто я не выношу, когда всё происходит медленно и неприятно. Естественно стремиться к тому, чтобы всё происходило быстро и приятно. Это экономит время и прибавляет положительных эмоций. Что есть у человека, кроме его времени и эмоций, которые он должен успеть получить, пока это время не истечёт?
Большие начальники не садятся за руль. Они не садятся даже на переднее пассажирское сиденье, как могут себе позволить маленькие начальники. Им положено растекаться своим мясом и жиром, заправленными для придания хоть какой-то пристойной формы в хороший костюм, по задним сиденьям. Какое счастье, что я никогда не буду большим начальником! И какое удовольствие летним вечером, когда ещё светло, а машин уже нет, гонять по полупустым дорогам города, беззаботно сжигая бензин. Маневрировать на одном газу, пренебрегая ненужной педалью тормоза. Ввинчиваться в повороты на грани срыва в занос. Мгновенно перещёлкивать рычажок поворотника, повернув направо и сразу перестраиваясь влево. Мягко перешагивая колёсами, осторожно переваливаться через «лежачих полицейских» — исцарапанные сотнями машиньих животов грубые асфальтовые наросты. Взлетать на сопки и пикировать книзу, когда от стремительного спуска давит уши, как в самолёте. Лететь по трассе «Хабаровск — Владивосток» с приклеившейся к педали газа правой ногой, на запредельно «лишенческой» скорости, уклоняясь, как пилот от вражеских зениток, от выстрелов милицейских радаров.
Слышать бодрящий звук исправного, заправленного хорошим свежим маслом мотора, лучше которого вообще нет ничего на свете. Я всеми своими органами чувствую изменение тонов и нот, наслаждаюсь этим постмодернистским музыкальным произведением, импровизированной пьесой, каждый день исполняемой по-новому (можно выпускать даже диски: «Звук мотора “Хонды-Прелюд” на маршруте “Угловое — Владивосток” в утренний час, исполнил водитель-виртуоз Петров»; выпускают же диски с тибетской рассветной тишиной). Слышу, как вздохи, табуляции мягких автоматных переключений передач, ощущаю правой ступнёй изменяющуюся мускулистую упругость педали газа. Смотрю на стрелку тахометра, фаллически выстреливающую вверх. Как хорошо держать машину зафиксированной на крутом подъёме, все эти её полторы тонны, одной педалью газа — на этой зыбкой грани. Нажми чуть сильнее — поедешь вперёд, приотпусти — покатишься назад. Как стремительно выпрямляется сплошная линия разметки в повороте, который ты проходишь на уверенном газу, по правилам обращения с передним приводом!
А вид чистого мотора? А звук агрессивного кик-дауна, когда после удара по педали машина рыкает, перескакивая передачей вниз и рывком добавляя оборотов двигателю? А уверенное отыгрывание прогревшихся размятых стоек на неровностях и глухая пулемётная дробь «стиральной доски»? А выражение лица машины из фар, бампера и декоративной решётки радиатора с эмблемой? А сытое тарахтенье на холостых исправного многолитрового дизеля и тончайший парафиновый букет его солярового выхлопа? А успокаивающий шелестящий шёпот бензинки? Дрожащий, плывущий, плавящийся воздух над горячим металлом капота? Чуть увеличившееся после включения передачи усилие на педали тормоза. Масляный щуп — полоска гибкого светлого металла, лежащая подобно шпаге в ножнах, кончик — в почерневшей моторной крови. Сизый от подъедаемого масла выхлоп, чёрное облако за дымящим подобно подбитому «мессершмитту» пенсионером-дизельком, которому давно пора на покой, «с нашей-то солярой»… Едва уловимая судорога, пробегающая по телу машины в момент выключения зажигания, когда искра жизни временно (она всегда надеется, что временно) покидает её. Пуск двигателя, похожий на короткую автоматную очередь вдалеке. Радостно подпрыгивающие вверх стрелки оживших приборов.
