Сегодня интуиция мира меняет систему нашего зеленого мира мяса и кости, происходит новый экономический порядок сложения рытвин нашего творческого мозга для совершения дальнейшего плана своего продвижения в бесконечное, в том лежит философия современности, по которой должны двинуться наши творческие дни.
1919 года, 15-го июля.
Немчинова.
Гершензоновская глава из сочинения «Супрематизм. Мир как беспредметность, или Вечный покой»*
Михаилу Осиповичу Гершензону
1. Началом и причиной того, что называем в общежитии жизнью, считаю возбуждение ровняющееся во всевозможных формах как чистое, неосознанное, необъяснимое, никогда ничем не доказанное, что действительно оно существует, нет в нем числа точности, времени, пространства, абсолютного и относительного состояния.
Второй ступенью жизни считаю мысль, в которой возбуждение принимает видимое состояние реального в себе, не выходя за пределы внутреннего. Мысль — это процесс или состояние возбуждения, представляющееся в виде реального и натурального действия. Мысль потому не есть нечто такое, через что возможно размыслить проявление, т. е. понять, познать, осознать, знать, доказать, обосновать. Нет, мысль — только один из процессов действия непознаваемого возбуждения. Ничто поэтому на меня не влияет, и «ничто» как бытие не определяет мое сознание, ибо такового во мне не существует. Возбуждение как единое состояние взаимодействия явлений существует без всяких атрибутов, в жизни называемых общежитейским языком.
Все то, что через мысль как средство размыслия, раскрывающее действительное, умеющее разделить действительное от недействительного и таким образом показать человеку тот или иной предмет в его точности и действительности, — абсурд есть. На самом деле видим всегда то, что не можем никогда познать и видеть действительно. И то, что проявляется человеком или в мире вообще, несмотря на все его «наглядные», «научные» и «другие» обоснования, остается недоказанным, ибо все проявления — результат непознаваемого, ничем не оправдываемого возбуждения.
2. Беспричинное возбуждение вселенной, как и всякого другого проявления во всех ее распылениях, не имеет закона или его причины. И только когда возбуждение распыляется на состояние реального и натурального, появляется первый закон причин, т. е. ритм (на чем строится ритм всех человеческих явлений) — закон первый и наиглавнейший всего проявляющегося в жизни человека. Без этого ритма ничто не может двигаться и создаваться, но ритм не считаю за музыку, ибо музыка, как и все, основывается на этом законе. Музыка, как и все, ограничена, но ритм неограничен. Музыке ритм машины может быть чужд, музыка — действие, пытающееся связать в единство, ритмы. Инженер связывает причины, которые вне его ведома создадут ритмы, — мы же, однако, не считаем инженера за композитора по этой причине только. В моих сравнениях нужно уловить то, что музыка не есть закон ритма, но нечто, строящееся на ритме (проявление обратно инженеру).
Музыкант строит ритм, инженер и композитор строят исключительно движения как силы, только одного сила построена для передвижения тела, другого Духа.
3. Возбуждение и мысль считаю главнейшими основами <в> жизни общежития человека и во всем, что возбуждено и мыслит в себе.
Разделяю всю жизнь на три состояния возбуждения. Первым <назову> возбуждение взаимодействия, вторым — мысль в представлении реального, и <третьим —> осуществление реальности в натуральном (наука, анализ, опыт). Последние три раздела создают множество между собою отношений, и <так> создается жизнь общежития.
Все же факты жизни общежития разделяются на два состояния, внутреннего и внешнего. Ко внутреннему нужно отнести те факты, которые пребывают в духовном или в возбуждении, — такие факты называются одухотворенными; те же факты, в которых возбуждение находится в самом малом отношении, называются внешними.
Но это точка <зрения> общежития, <в действительности> ни внешнего ни внутреннего не существует. В первом случае все разделения начинают обнаруживаться при анализе представления, но это только попытка разделить целое на две части, внешнего и внутреннего. Действительность остается неразделенной, не поддается ни реализации, ни натурализации; на самом деле чистое проявление возбуждения в созерцании как факт натурального никогда недостижимо, и то, что называем внутренним, никогда реализовать нельзя, оно всегда находится внутри и не поддается ни реальному, ни натуральному. Ни первого, ни второго познать нельзя, ибо явление возбуждения мы можем только соединить и разделить на явления, и только.
Чтобы закрепить, очертить границы явления, общежитие прибегло к одному закону условности, и потому жизнь принимает вид исключительно условный видимых как будто различий и напоминает собою великую детскую, в которой дети играют во всевозможные игры с представляемыми условностями, переживая действительность, — строят башни, замки, крепости, города, потом разоряют, после опять строят. Родители считают этот факт бессмыслием, но забывают только то, что детское бессмыслие — результат взрослого бессмыслия.
4. Человек при своих проявлениях стремится в мысли своей достигнуть совершенства, т. е. передать действительность своего возбуждения. Но в тот момент, когда проявляет форму, забывает про то, что форма — условность, в действительности формы не существует. Как же тогда возможно проявить ему возбуждение, когда возбуждение не есть форма, не имеет границ?
Второе — <если> допустим, что условность будет условной реальностью или натуральностью, то и в тот момент само возбуждение условно войдет вовнутрь формы. Но как только форма проявлена, делается мертвой[35], ибо завершила в себе определенное совершенство, вернее, шаг совершенства. Мысль же ушла в возбуждение другой формы, более совершенной тех же сущностей возбуждения, и таким образом жизнь мы видим в формах как степень беспредметного возбуждения. Но общежитие видит в жизни предметные практические законченные формообразования — следовательно, сущность возбуждения как беспредметное в практическом сознании считается предметным.
5. Возбуждение, космическое пламя, живет беспредметным и только в черепе мысли охлаждает свое состояние в реальных представлениях своей неизмеримости, и мысль как известная степень действия возбуждения, раскаленная его пламенем, движется все дальше и дальше, внедряясь в бесконечное, творя по-за собою миры вселенной.
Возбуждением как внутренним кипением дорожит человек и превыше всего ставит его в жизни. Дорожит внутренним и о внутреннем хлопочет, в этом истинный план человека. Стремящийся внутреннее передать в жизнь и борется со внешним, все внешнее хочет превратить во внутреннее. Возбуждение как космическое пламя колышется во внутреннем человека без цели, смысла, логики, оно беспредметно в действии.
Стремление человека сделать свои проявления одаренными — стремление доказать их возбуждение, но так как всякое его проявление проходит в предметный план практического, то возбужденность не может выразиться во всей ее чистой силе. Человек как мысль и возбуждение заботится о совершенстве своей жизни. Мыслит ли и заботится природа о своих совершенствах, или же она некогда помыслила о них и больше не мыслит, все стало в вечности движения и не требует никаких совершенств, ни ремонта.
Человеку же осталась забота о совершенствах своей жизни и ремонте. В этом, пожалуй, его разделение с природой, он мыслит о совершенствах, природа же больше не мыслит, или же, может быть, мысли их различны. Еще так же различие их в том, что природная мысль простое действие беспредметных явлений, его же мысль практическая предметная, и потому его жизнь зарождается в вечном ремонте и совершенстве, и, вооружившись напильником, он хочет распилить природу и дать ей новый смысл, хочет превратить ее в предметное практическое осмысленное состояния, хочет сделать ее умной, размышляющей о сложных вопросах. А у ней нет ничего этого, и распилить ее нельзя, ибо нет в ней материальной единицы и формы, в ней нет и границ, — все это он стремится в ней построить и совершенствовать ее.
Думая о совершенстве природы, мысль его уходит все дальше, и все больше и больше разделяет их пропасть, пропасть эта его безумная культура о совершенствах предметного мира. Природа стала для него тайной — тайна стала перед мыслящим его челом, зорко всматриваются глаза и напряжен слух, разум напрягает все усилия рассудка, чтобы рассудить ее, следит за каждым ее движением, чтобы понять ее. Но, увы, бесконечность не имеет ни потолка, ни пола, ни фундамента, ни горизонта, и потому слух его не может услышать шелеста движения, глаз не может достигнуть края, ум не может постигнуть. Разум ничего не может разумить, рассудок ничего не может рас-судить, ибо нет в ней ничего такого, что бы возможно было рас-судить, раз-умить, раз-глядеть, нет в ней единицы, которую возможно взять как целое.
