Чувствовал ли Хикмет себя хоть чуточку поляком? В 1958 году на встрече с читателями в Международном клубе прессы и книги он сказал: “У меня польский нос, светлые, правда сейчас уже седые, волосы и, пожалуй, польская склонность к романтизму”.
Годом позже в интервью журналу Orka он добавил: “Я мог выбирать из разных стран и выбрал страну моего деда”.
Однако друзьям он признается, что выбор был вынужденный.
2В годы оттепели Хикмет становится членом Союза писателей Польши. Сотруднице отдела кадров приходится нелегко — анкету он не смог заполнить лично, а папка с его документами, статьями и корреспонденцией до неприличия тонка. У других поэтов, даже не лучших, папки куда толще. У маститых поэтов их несколько, причем весьма увесистых.
В папке Хикмета два письма от поклонников, решение о принятии его в польский Союз писателей (“Весьма странное, — говорит кадровичка, — ведь для этого нужно жить и работать в Польше”) и единственная фотография. На ней Хикмет в рубашке с народной вышивкой спорит с Виктором Ворошильским[27]. За их спинами прикуривает Марсель Райх-Раницкий[28], еврей, спасшийся из гетто, в будущем глава немецкой литературной критики.
Но тонка не только папка Хикмета. Человеческая память порой не толще.
Юлия Хартвиг[29] вспоминает:
— Высокий, статный, очень симпатичный. Он часто ел в столовой Союза писателей. Больше, увы, мне сказать нечего, потому что больше я ничего не помню.
Анджей Мандальян:
— Тувим им восхищался. Он был очень чувствителен к звучащей речи, а Хикмет чудесно декламировал по-турецки. К сожалению, я тоже больше ничего не помню.
Гота вспоминает, что Назым был дружен с Броневским. Поэт из Плоцка в то время крепко пил, и друзья боялись, что он будет спаивать сердечника Хикмета.
Увы, за исключением нескольких переведенных с русского стихотворений, мне не удалось найти следов этой дружбы.
Похожим образом дело обстоит с дневниками и воспоминаниями других польских писателей. О Хикмете не вспоминают ни Важик, ни Слонимский, ни Ивашкевич[30]. Последний хорошо знал Хикмета. Участник движения за мир, он перевел на польский несколько стихотворений Хикмета. Я звоню его дочери Марии.
— Как фамилия? Хикмет? Нет, не припоминаю.
У наших литераторов с Хикметом явная проблема. Пожалуй, даже две. Первая: они уже отошли от коммунизма, он — ни на шаг. И войну, и большую часть сталинского правления он провел в тюрьме, мечтая о коммунистической Москве. Многого он не знал. Многого знать не хотел. Даже увидев собственными глазами, что творил Сталин, он не пересмотрел своих взглядов.
Вторая проблема — его стихи. Пропаганда утверждала, что это один из самых выдающихся поэтов в мире. Хикмет — коллега по Союзу, он вместе со всеми ходил обедать в столовую. Но его стихи вовсе не кажутся его коллегам выдающимися.
Юлиан Пшибось[31] замечал, что “поэт прибегает к стиху чересчур архаичному, чтобы найти себе в Польше последователей”. А Юлия Хартвиг в рецензии на один из его сборников писала, что Хикмета плохо переводят. И предлагала переводить его прозой.
Гота, к тому времени монополизировавшая право переводить Хикмета, не без злорадства напоминала, что стихи товарища Мао прозой Хартвиг не переводила.
Но все же с новым коллегой пришлось смириться, и польские литераторы начали сравнивать его с Мицкевичем. Во-первых, Мицкевич умер в Стамбуле. Во-вторых, как и великий польский поэт, Хикмет проникновенно тосковал по родине:
Родина, родина,
Не осталось на мне даже шапки работы твоей,
Ни ботинок, носивших дороги твои.
Твой последний пиджак из бурсской материи
Износился давно на спине…[32]
Сравнение интересное. Но турок сам его отметал. На вопрос журналистов, что он думает о Мицкевиче, Хикмет отвечал: ничего. Он не читал ни одного из его произведений.
У Хикмета с молодости больное сердце. В 1953 году он переносит инфаркт. Его едва спасли.
Но как настоящий турецкий мачо он не тратит времени на заботу о здоровье. В санатории он берет под руку молоденькую докторшу. И они отправляются выпить кофе.
С того дня они пьют кофе каждый день. Доктор Галина Колесникова становится наперсницей, врачом и подругой Хикмета. Вместе они ездят в Польшу, Чехословакию, ГДР и Венгрию.
В Варшаве они живут в сейме.
Янина Малаховская, приятельница поэта, вспоминает:
— Я работала в канцелярии сейма. Хикмет жаловался, что им с Галой тесно в гостинице. Его фамилия открывала многие двери, и мне удалось добыть для них гостевую комнату. Почти каждый день мы встречались в ресторане сейма. Официантка, пани Марыся, говаривала: “Хикмет он или нет, но мужик отменный!”
Гала смотрит на него как на икону. Хикмет воспринимает это как должное. Это раздражает Готу. Она подговаривает Галу спровоцировать поэта на ревность:
— Да не ходи ты везде за ним. Отправляйся в кафе с каким-нибудь мужчиной и рассказывай, как тебе было весело.
Гала слушает как завороженная.
Спустя две-три недели вместе с Готой и Малаховской она отвозит Хикмета в очередной санаторий. Поэт берет Галину под руку. А она вдруг выпаливает:
— Назым! Гота говорит, чтобы я выпила с кем-нибудь кофе. А я не хочу! Я тебя так люблю, что, если захочешь, в задницу поцелую!
Хикмет был бы любимцем желтой прессы.
Три из четырех его жен бросили ради него своих мужей. Его романов не сосчитать даже лучшему в мире математику.
Но больше всего шуму наделала женитьба Хикмета на Мюневвер Андач, дочери его дяди.
Профессор Тадеуш Майда, тюрколог, был с ней дружен:
— Очень красивая, элегантная женщина. Невероятный интеллект и чарующий низкий голос, типичный для турецких аристократок.
Мюневвер навещала Назыма в турецкой тюрьме. Когда он вышел на свободу, она, взяв дочь Ренан, сбежала от мужа. Вскоре она забеременела от Хикмета. Они поженились.
Бегство Назыма в ее жизни было подобно Октябрьской революции. Власти Турции в бешенстве, а травля близких — единственный способ насолить Хикмету. Мюневвер бесконечно вызывали на допросы. Ее дом находился под наблюдением. Друзья избегали ее. Никто не брал ее на работу.
В первые годы Назым писал Мюневвер очень нежные письма. Его самые красивые стихи были о тоске по жене и сыну. Галина знала, что ее счастье продлится до тех пор, пока не появится Мюневвер.
Но вскоре контакты Хикмета с семьей ослабли. Пока наконец и вовсе не оборвались.
1
С последней любовью Хикмета дело было так.
Его приятель Экбер Бабаев представил его двум сотрудницам Мосфильма. Они хотели посоветоваться с ним по поводу албанских народных костюмов, а заодно и познакомиться со знаменитым турком.
— Блондинка недурна, только плоская, — говорил Хикмет Бабаеву по-татарски. Собеседницы не должны были понимать, о чем разговор.
Вот только блондинка с небольшим бюстом во время войны жила в татарском селе и владела татарским достаточно, чтобы вогнать Хикмета в краску.
Ее звали Вера Тулякова.
2Первый раз Хикмет появился у Веры в связи с поправками к сценарию. Второй раз, уже с цветами, в связи с совместным походом в кафе.
Вера замужем. Хикмета это никогда не останавливало. Дочь Сталина, Светлана Аллилуева, даже назвала его романтическим коммунистом.
Но это останавливало Веру.
Хикмет добивался ее несколько лет. Соблазнял совместной работой над сценариями, поездками за границу. Посылал цветы. После затянувшегося творческого кризиса он вновь начал писать стихи.
Вера сдалась, когда Хикмет находился в Варшаве. Она позвонила ему и сказала, что хочет его видеть. Поэт собрал чемодан, отменил все встречи и вечером того же дня сел на поезд до Москвы.
Несколько дней спустя он сбежал от Галины через окно, в одних только носках.
— Он не решался сказать мне правду, — рассказывала мне по телефону Галина. — Я плакала месяцами.
Назым и Вера уехали в Париж. В то же время разъяренная Галина как ураган металась по квартире Хикмета. Она перевернула дом вверх дном и оставила записку: “К черту вас обоих”.
3Друзьям Хикмета Вера не понравилась.
— Было в ней что-то отталкивающее, — говорит Янина Малаховская. — Галина была хорошая, очень дружелюбная. Она даже покупала на рынке вещи для Мюневвер и ее детей, зная, как им там тяжело. А Вера, наоборот, держалась очень надменно.
Другие вспоминают, как с появлением Веры лопнул умело раздутый Назымом миф о страдающем Одиссее, которого злодейка-судьба разлучила с Пенелопой.
