— Потому они, угоднички, все видят. Горе рабу ленивому! Разумеется, ко всему этому следует прибавить, что отчасти работают хорошо и потому, что они сыты и довольны своим положением.
Монастырские конюшни отстроены на диво. Простор, чистый воздух, безукоризненная опрятность. Они выведены в два яруса. Внизу до полутораста сильных, хорошо содержимых, ценных коней. Вверху сложены запасы сена и разные хозяйственные орудия. Рядом с конюшнями трехэтажное здание — для помещения конюхов. Между последними пропасть мальчиков, живущих при монастыре. С ними и здесь обращаются прекрасно: сытенькие, бойкие мальчуганы, пока они не усвоят себе манеры взрослых монахов, производят чрезвычайно приятное впечатление. Они ловко, под надзором старших, управляются с конями. Между конюхами-монахами находится один бывший золотопромышленник, человек грамотный и не лишенный даже образования.
— Каково вам живется здесь? — расспрашивал я мальчиков-конюхов.
— Баско! Мальчику — рай. Паренькам лучше жизти не требовается!
— Домой не хотите?
— Спаси, Господи! Чего мы дома не видали? Здесь не бьют, да и кормят вдосталь. Дома так и не поешь!
— Ну, а наказывают за провинности?
— Наказывают. На колешки ставят. Ну, а не подействует — ступай домой. Похуже розог это будет. Я тут четвертый год, а дурного слова еще не слыхал…
С мальчиками я разговаривал в отсутствие монахов. Они, следовательно, не имели причины скрывать истину.
— За порядком тольки монахи больно глядят, чтобы в аккурате было…
Тут же недалеко помещается и шорная мастерская: просторно, чисто, светло. В таких хороминах и работать весело. На каждом шагу убеждаешься, что монастырь — хороший хозяин.
XXIX
Кемлянки в монастыре. Чиновники. Отношение монаха к властям
— Правда ли, что вы сажаете под замок кемлянок?
— Истинная. Как их не сажать, от них разврат один!
Вопрос этот я задал монахам, потому что кемлянки, содержащие почтовое сообщение от Кеми до островов Соловецких, просили моего знакомого, приехавшего с ними, исходатайствовать им у монахов позволение остаться на свободе, что оказалось невозможным.
— Они грешить сюда ездят… Ради одного соблазну. Сколько этих случаев было — и не перечесть! Теперь мы решили, чтобы их под замок беспременно. Только явится из Кеми лодка, приезжающих богомольцев — в гостиницу, а кемлянок-гребщиц в другое место и на ключ. Так до самого возвращения, потому им воли нельзя дать. У нас леса, поля. Они сейчас туда, и давай смущать души грешные. Другому бы так и в голову не пришло, а как убережешься, когда они сами лезут. Сколько про нашу святую обитель из-за них дурной славы пошло. В Архангельском был я раз, там мне про них тоже хорошо напели. И такие ли бабы бесстыдные! Запрешь их — они в окна уйдут, а то и дверь сломают…
— Неужели всех их запираете?
— Какие почтой ходят — всех. Нельзя иначе!
— А ведь по закону этого нельзя?
— А иноческие души смущать полагается? В чужой монастырь со своим уставом не ходят. У нас здесь один закон и один судья — обитель!
— Как же вы поступаете, ежели кто между вами провинится?
— Эпитимию или послушание тяжкое наложим. Вот и наказание. Если не исправим — ступай вон из монастыря!
— Ну, а ежели это монах, принявший пострижение, провинится?
— Этого у нас не бывает. Прежде первого пострижения мы насквозь человека высмотрим. Восемь-девять лет вокруг него ходим… Как это можно, чтоб, не зная человека, да в иноческий сан возвести! Никак этого нельзя!..
— Ну, а ежели бы, несмотря на все это, монах сделал какое-нибудь уголовное преступление?
— И представить себе нельзя!
— Да ведь в Пертоминском монастыре случилось же убийство?
— То дело другого рода. У нас таких нет. У нас монахи с выбором…
— Ну, а гражданским властям не отдают?
— Мы не предатели. Власть — властью: то власть от мира сего, а мы свою власть знаем!..
— Ну, а ежели между богомольцами что случится?
— Бывает, но редко. Они здесь сидят смирно, потому знают, в кое место пришли. Их, в случае чего, запрем в келью на ключ — и сиди один. А летом, когда пароходы ходят, — на все четыре стороны!
— Ведь на всех Соловецких островах иной власти, кроме монастыря, нет?
— Нет, сами управляемся. И хорошо! Богомольцам легко и нам удобно!
Вообще, монахи, как огня, боятся чиновников. Последние, являясь в монастырь, держат себя совершенными баскаками. Они требуют лучшего помещения, припасов, каких монастырь доставить не может, прислуги, совершенно отдельной. Вообще, их претензиям несть конца и предела. Монахи стараются по возможности исполнять их приказания — страха ради иудейска. И что всего замечательнее, таким неукротимым является собственно мелкий люд канцелярского мира. Трепет перед властью для соловецкого монаха вещь весьма знакомая. Та же мелочь полицейского мира душила его, когда он был крестьянином, и хотя теперь она с ним ничего сделать не может, но, по старой памяти, инок побаивается ее. Мне случалось видеть отвратительные сцены этого рода.
Теперь, впрочем, мелкому чиновничеству не дают воли, а прежде зачастую из Кеми съезжалось сюда пьяное канцелярское воинство, как на загородный пикник.
— Мы их, признаться, и принимали неприветливо, да что? Разве они понимают. Раз одного судью привезли замертво, сколько бед было. Думали, поколеет он у нас от запоя. Очумел совсем: дьяволы ему виделись все. Отвадились, однако!
Крестьянин привел и собственный опыт относительно чиновничества.
— А ты угодничкам нашим помолись — и полегчает. Молебен, что ли, сослужи. А то и так. От начальства и молитва есть особая. Читай на сон грядущий и по утрам — оченно помогает. Кротость она внушает им!
XXX
Поездка в Макарьевскую пустынь
Светлый день. Яркое солнце так и обливает трудно выносимым зноем леса и озера Соловецкого острова и зеркальную гладь застоявшегося в чудном покое моря. Что ни бухта, то картина, что ни поворот дороги, то новые восклицания восторга и изумления.
Опять мы едем лесным путем, опять направо и налево раскидывается царство могучих лесных великанов. Там и сям сквозят озера. Одни из них совсем ушли в тень высоких деревьев, другие так и лучатся резким, ослепляющим глаза светом. К этой природе не приглядишься.
Новый луч — и все изменяется перед вашими глазами; новая перебегающая тень случайного облачка, и опять иное выражение… Точно лицо красавицы, живое, подвижное, постоянно меняющееся перед вами… Вот ее глаза сверкают ослепительным блеском, губы полуоткрыты, вся она облита ярким румянцем… Грудь колышется высоко… Голова откинута назад… Еще мгновение — и глаза потемнели, только в таинственной глубине их вспыхивают мимолетные зарницы, на бледном лице лежит выражение тихой грусти, печальная улыбка не то сожаления, не то обманутой надежды замерла на устах… Как цветок, поблекший на стебле, она склонила свою головку… И вам самим становится грустно до первого солнечного луча, до первого вихря страсти и блаженства!
— Хорош ваш Соловецкий остров: приволье, краса!
— Ну, — отозвался монах, — какая такая краса? Что за земля, коли хлеба не родит? Горы все… То ли дело у нас, в Рязанской губернии — гладь. Ровнехонько — ни тебе холма, ни тебе горки. Хошь на коньках катайся. Вот это так краса. А тут — самое несообразное место! — И монах ожесточенно погнал лошадей, нахлестывая им бока.
— У нас еще лучше, — отозвался богомолец, — у нас рожь сам — 15 растет!
— Вот это краса! — согласился монах. — Как нивка золотая подымется, да колос с колосом почнут разговоры водить — сердце радуется. Хорошо место — реки у нас даже нет — а кругом море — чего уж безобразнее!
— Что у вас в Макарьевской пустыни?
— У нас там сады, огороды, парники, — все есть. Недавно был богомолец один из Питера, такой из себя значительный, словно енарал. Уж он ахал тоже. Вот, говорит, место; коли б да это место поближе к столицам — больших бы денег каждый лоскут земли стоил. Камень, говорю ему. Это ничего, мы бы тут понастроили всего. А по этим озерам гулянья, чтоб… Известно, модники!
— По нашим местам, — вставил богомолец, — не дай Бог такой земли; что с ней поделаешь? Тут и соху, и борону изломаешь!
— Камень, известно камень. На нем не посеешь!
— Сказано твердь — ну, и шабаш!
— Твердь это небо, — наставил монах. — А камень по-гречески — Петра…
— По эфтим местам, поди, сколько угодников хаживало?
— Это точно, что много. У нас угодников много!
— А мы по невежеству этого не чувствуем!
— И, значит, велик это грех!..
— Да, про все там ответим. Там, брат, не обманешь!..
— Несть греха, превышающего милосердие Его — сказано!
— Это — точно. Одначе и рассуждение иметь надо. Ходи с опаской… Не все спустится!
— Странного человека призри и успокой! — отозвалась странница.
