Знавшие Полину говорили, что и в самом деле в ее характере было сделать первый шаг, но все же – не такой. В среде презирающих любовь и романтические бредни девиц писание поэтических любовных писем было сродни тому, как если бы вдруг заговорила ослица. Их увлекала отнюдь не практика «свободной любви», а размышления о свободной любви и о праве женщины на таковую вообще. А это совершенно разные вещи.
Как и все их сверстницы, сестры Сусловы мечтали: например, Надежда, строгая, почти аскетично-суровая девушка, желала стать первой в России женщиной-врачом – вот что было ее непреложной целью. Студенты-медики подтрунивали над ее фанатичным и фантастичным прожектерством: дама в белом халате со стетоскопом, да где же это видано? Полина же, о чем свидетельствует ее дневник, мечтала вообще: надо приносить обществу пользу, надо найти смысл жизни, надо чему-нибудь выучиться и куда-нибудь пойти работать… Тогда едва ли не все вокруг пописывали. Даже Надя отнесла в «Современник» свой небольшой рассказ, тут же одобренный и напечатанный редакторами Чернышевским и Некрасовым. Чтобы не отстать от сестры, Полина мучительно грызла карандаш, маясь над своей первой повестью «Покуда».
Скорее всего, впервые предстала она перед Достоевским в его редакторском кабинете робкой дебютанткой. Для нее он был почти «небожителем», мастером, учителем… Смущенно сунула тетрадку. Но присмотревшись к нему наедине, неожиданно для себя отметила его застенчивость, угловатость. Ему же запомнились ее строгий темный костюм и обволакивающие, слишком женские глаза. Они стали встречаться – сначала в редакции, потом у общих знакомых, а потом и наедине… Вскоре Федор Михайлович уже знал о Полине все. Кстати, судя по ее манерам, он предположил, что в ней течет кровь аристократки, но ошибся – она оказалась чистокровной крестьянкой.
Ее отец был крепостным графа Шереметева. Начав свою карьеру с переписки «ревижских сказок» в конторе графа, Прокофий Суслов благодаря своим способностям быстро пошел в гору. А перед женитьбой на Анне Ястребовой Шереметев даровал ему вольную. Вскоре Прокофий Григорьевич получил высокое назначение управляющим имениями графа сначала в Москве, а потом и в Петербурге. Так что Полина с Надеждой, хоть и были дочерьми бывшего крепостного, но в столичном доме родителей привыкли жить на широкую ногу: у них были гувернантки, обучавшие их манерам и языкам, и даже учитель танцев. У матери рука была тяжелая и нрав весьма деспотичный, поэтому когда сестер отдали в пансион благородных девиц, они не особенно расстроились из-за разлуки с домом. Позднее обеим удалось закончить столичную гимназию, хотя там и было чудовищно скучно. Полина в основном считала на потолке мух, единственным ее светлым воспоминанием был учитель истории, сумевший воспламенить ее воображение рассказами о Древней Греции и античном искусстве. «Этот педагог научил меня мечтать» – так лаконично закончила Полина короткий рассказ о своем прошлом. Больше ей нечего было рассказывать.
Когда Полина осознала, что как пожаром охвачена страстью к Федору Михайловичу, она, пересилив врожденную застенчивость, честно в ней призналась. И хоть до Федора Михайловича у нее не было никакого любовного опыта и поджилки тряслись от страха, она все равно сочла нужным поступить в полном соответствии с принципами новой морали – не скрывать, не обманывать, не лицемерить, любить, пока любишь, и уходить, когда разлюбишь.
«Я отдалась ему любя, не спрашивая ничего, ни на что не рассчитывая», – писала Суслова в одном из писем. Не будь любовники людьми истинно русскими, можно было бы предположить, что по крайней мере первый период их романа был радостным и счастливым. Увы! И это притом, что внешне, казалось бы, ничто не препятствовало их любви. К моменту их встречи Достоевский был 4 года женат на Марье Дмитриевне Исаевой, с которой познакомился в ссылке в Семипалатинске, но этот брак уже изжил себя. Жена была истерична, капризна, страдала эпилептическими припадками, при этом самолюбие Достоевского было непоправимо задето – она, как оказалось, еще и изменяла ему. Однако через некоторое время Марья Дмитриевна перестала быть помехой – тяжело больная чахоткой, она жила отдельно от мужа, то в Москве, то во Владимире. Он же истосковался по любви, по безумствам – в силу характера и драматических жизненных обстоятельств эта сторона жизни открылась для него поздно.
Но, как оказалось, в его сердце жила жажда обладать и распоряжаться. Сохранившаяся переписка Достоевского и Сусловой, а также ее дневник дают некоторое представление о том, что между ними происходило.
Поначалу это был, видимо, ураган, испепеляющий любовный поединок, не оставляющий времени и сил на размышления. Но постепенно картина менялась… Подобно многим своим сверстницам, Полина думала, что раз она разделяет укоренявшиеся убеждения о женском праве на свободу, то тем самым уже является свободной, и что в ней сами собой уничтожаются предрассудки и прежняя многовековая «семейная» мораль. Не тут-то было. Полина очень скоро вопреки всем теориям потребовала, чтобы Достоевский развелся с женой! Тот уставился на нее страдальчески-непонимающим взглядом.
– Да ведь она умирает, Поля, как я могу? – недоуменно бормотал он.
– А со мной, значит, можешь? – ее голос сочился ядом и страданием.
Больше к этой теме она не возвращалась – слишком была горда. Далее последовали другие, вовсе неожиданные «сюрпризы». Однажды Полина застала Федора Михайловича в гостиной – он, не вставши по обыкновению ей навстречу, сидел сутулый, раздраженный, барабанил пальцами по столу и тяжко молчал, глядя на нее мрачным взглядом. «Поля, – вдруг сказал он ей. – Я ведь совсем не такой, как ты обо мне думаешь! Надо нам все это кончать, Поля!» Она застыла, пораженная. Несколько минут он внимательно разглядывал ее, потом вдруг вскочил, опрокинул стул, бросился на нее, подавляя, оскорбляя и игнорируя ее сопротивление и крик.
Чем дальше, тем чаще просыпалась в нем эта темная, зловещая сторона его натуры «сладострастника», о которой она поначалу, разумеется, и не подозревала. Довольно скоро к этому прибавилась еще и грубая, совершенно безосновательная ревность – к студентам, к Полонскому, к брату. Лицо его в моменты припадка ревности было отталкивающим, голос звучал визгливо и совершенно по-бабьи. Опомнившись, он хватался за голову, извинялся, стоял на коленях, плакал, исповедовался…
Несколько лет спустя Аполлинария прочитает в «Идиоте» про настроения Настасьи Филипповны: «Тут приедет вот этот… опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет – так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало…» – и узнает себя. И еще больше ее оскорбит то, что он доподлинно, до самых пронзительных деталей знал, что с ней происходило и что она при этом чувствовала.
После таких сцен Полина кружила как неприкаянный призрак по угрюмым петербургским улицам и мучительно терзалась, страдая душой. Замкнутая и одинокая, ни с кем, даже с сестрой, не умела она поделиться своими муками – безвозвратно рушился образ «Сияющего», как она называла и воспринимала Достоевского. А ведь для нее, как и для всех почти поклонников писателя, он был прежде всего автором «Бедных людей», «Униженных и оскорбленных», бесчисленное количество раз она слышала его рассуждения об идеалах чистой, возвышенной, самоотверженной любви и прекрасно знала, сколько слез умиления он пролил над этими идеалами в своих книгах!
А ведь в каком-то смысле они нашли друг друга, эти две натуры, в чьих душах одинаково таились мрачные бездны, гулкие пропасти, темные и зловещие закоулки неизвестных им самим страстей, а потому потребность в страдании была едва ли не важнейшей для них обоих. В результате Полина с наслаждением кинулась в пучину собственного, только что открытого внутри себя хаоса, как бы приглашая Достоевского разделить с ней эти «впечатления». Так начался период взаимного мучительства, сопровождающийся оскорблениями, претензиями, выворачиванием души наизнанку и уличением друг друга в самых грязных тайных побуждениях. И если он отводил душу в своих романах, в крепнущем внутри христианстве, то ей, атеистке, к тому же лишенной истинного импульса к творчеству, опереться было не на что, и она просто тонула в этом хаосе. В марте 1863-го Полина, не дождавшись публикации во «Времени» своего второго, не менее слабого рассказа «До свадьбы», спаслась от Достоевского бегством в Париж.
В Париж она поехала не только, чтобы сбежать от «мучителя», но и в надежде заняться изучением истории и языков – английского и испанского. Не без труда удалось беглянке умолить отца выделить и ей средства на скромную комнату в парижском пансионе и ежедневные расходы. И первое время Полина действительно посещала какие-то лекции по литературе и истории, общалась с русской политической эмиграцией, встречалась с Тургеневым, к которому у нее были рекомендательные письма от Якова Полонского.
