Она ласково и смущенно их угощала, наливая чуть дрожащей рукой холодное ароматное вино».
Но это была только первая встреча. Потом были и другие. Керсновская вспоминает о нашем «политруке, очень любившем поговорить на политические темы». Она пишет о нем:
«Как-то, присмотревшись к тому, как живут у нас рабочие, отнюдь не богатые люди, он с досадой воскликнул:
– Мы 23 года боролись, голодали, всякие лишения переносили, чтобы принести трудящимся всего мира свободу… А вы тут жрете колбасы и белый хлеб!
Простая деревенская девчонка, работавшая у кого-то прислугой, ответила политруку на это:
– А разве мы вас просили голодать 23 года, чтобы освободить нас от колбасы и белого хлеба?»
В этом столь коротком обмене мнениями – смысл той трагедии, которую принесли с собой наши солдаты на своих штыках. Пожалуй, вопрос политрука и ответ ему можно было бы сделать эпиграфом к этой книге…
Что еще, кроме таких недоуменных вопросов, мы могли принести с собой в чужие земли? Наши карательные органы, так называемое раскулачивание и коллективизацию по нашему ужасному образцу… Керсновская рассказывает, как к ней пришли несколько местных жителей после митинга, о котором вспоминали так:
...
«Ой, смеху было! Собрались мы. И вот приехали какие-то начальники. Стали всяко-разно говорить: “Мы вас освободили, раскрепостили. Теперь у вас будет новая, счастливая жизнь! Вот у нас в колхозах получают даже по два килограмма на трудодень”. Мы чуть со смеха не повалились! Чтобы мы за два килограмма хлеба работали, да на своих харчах! Тогда выступили Спиридон Мотрук и Лена Волченко. Они бедняки, ни кола ни двора – им и говорить ловчее, Их-то никто не попрекнет, не заподозрит. “Да что вы, – говорит Спиридон, – зачем мне ваши два килограмма в колхозе? Я пойду косить к людям и получу 50 килограмм в день, И накормят меня пять раз от пуза, а вечером кварту вина вдобавок!” И все поддержали: Верно, – говорят, – не нужно нам ваших двух килограммов! Мы своим курам больше насыпаем!»
Но наша административно-партийная машина уже привычно заработала и в Бессарабии. В порядке раскулачивания Евфросинию с матерью просто вышвырнули из дома на улицу, лишив всего – хозяйства, одежды, домашней утвари… Так же обошлись и со многими другими «собственниками», в том числе и с братом ее отца, дядей Борей:
...
«Перед тем, как дядю Борю выгнали из дома на улицу, его обыскали: отобрали деньги, часы, зажигалку и даже перочинный нож. Разрешили взять только ведро для воды и буханку черного хлеба. Самая младшая дочь дяди Бори была безутешна. Накануне ей, постоянно донашивавшей обноски со старших братьев и сестер, впервые подарили шесть нарядных рубашечек. И вдруг надо уходить из дома без них! Она просто ошалела от горя – кусалась, как звереныш, и вопила страшным голосом».
А вскоре пришла и самая страшная беда: в Бессарабии заработала чудовищная машина геноцида, уже опробованная нами в захваченной перед этим Прибалтике. Евфросинию вместе со множеством других местных жителей выслали в Сибирь. Ее схватили прямо на улице, неожиданно, бросили в грузовик и повезли на вокзал:
...
«В машине, – пишет она, – нас было несколько человек, но запомнила я лишь трех. Прежде всего мальчика, лет восьми-девяти. Его родителей забрали еще ночью. Перепуганный ребенок посинел от слез и захлебывался от горя, две девочки производили на меня жалкое впечатление. Взяли их прямо с выпускного бала. Где родители – они не знали…»
Керсновская пишет, что к эшелонам доставляли на вокзал самый разный люд, в том числе женщин, детей стариков и старух. Словно кто-то задумал свести под корень местное население. Похоже было, что организаторы этой чудовищной акции отчитывались перед своим начальством по количеству голов, чем больше, тем лучше! И чем быстрее, тем тоже лучше! Далее она пишет:
...
«Теперь я уже не помню, как попала в вагон. Помню толпу, солдат, крики, пинки, давку в вагоне, битком набитом растерянными и растерзанными людьми.
И тихий солнечный закат. Taкой мирный, что просто не верилось, что может «равнодушная природа красою вечною сиять», когда вповалку лежат, цепляясь за кое-какой скарб, женщины, мужчины, дети в телячьем вагоне, где в стене прорезано отверстие со вделанной в него деревянной трубкой, которая будет нашей первой пыткой – хуже голода и жажды, так как мучительно стыдно будет пользоваться на глазах у всех такого рода нужником.
Пытка стыдом – первая пытка. А сколько их еще впереди! Человек умеет быть изобретательным, когда надо издеваться над себе подобными!..
Что запомнилось мне в эти первые сутки неволи? Два события. Первое – рождение ребенка в соседнем вагоне № 39 (наш был последний, № 40), за нашим был лишь один служебный. Второе. Даже не знаю, как это назвать… Рассортировка? Разрывание семей? Это что-то вроде тех сцен, которые описывает Бичер-Стоу в “Хижине дяди Тома”, когда негритянские семьи продают по частям. Только тут были не негры. И происходило это в XX веке…
О, наш вагон был счастливый! У нас было лишь шестеро детей, и то младшему было уже шесть лет. И больных у нас не было, если не считать двух старух. В соседнем же вагоне был кошмар! Одних детей там было 18…
По какому принципу разрывали семьи, разлучали матерей с сыновьями, жен с мужьями, я по сей день не пойму! Часть мужчин, и притом вполне трудоспособных, были оставлены со своими семьями. С другой стороны, забирали довольно-таки ветхих стариков. И что уж совсем непонятно – забрали из нашего вагона женщину, оставив, однако, в вагоне трех ее детей. Старшей еще и пятнадцати лет не было, а младший мальчик 11-ти лет – эпилептик: припадки повторялись ежедневно по утрам…
Железная крыша вагона раскалилась, как духовка, двери заперты, два узких оконца выходят на юг, и кажется, что сквозь них в вагон льется не воздух, а что-то густое, удушающее… жара была невыносима даже для конвоиров…»
Те же конвоиры искали по эшелону переводчика, который знал бы молдавский и русский. Евфросинья откликнулась. Ей приказали:
...
«Пойдите по вагонам и объявите: везем вас в места такие, где ничего еще не приготовлено; вас везем не спеша, а вот ваших мужей отправим ускоренными темпами, так что они успеют к вашему прибытию все приготовить, построить, и там вас встретят».
Потом, конечно, оказалось, что это был обман, подлая хитрость, рассчитанная еще и на то, чтобы люди по пути не сбежали.
...
«Поезд остановился у реки, и солдаты стали резвиться в воде, женщина – та, что родила несколько дней назад, – просит солдат дать ей воды для того, чтобы выкупать ребенка и простирнуть пеленки. Никакого внимания. Будто и не слышат… Нырнув в окошко, я дотянулась до щеколды. Дверь, поскрипывая колесиком, поползла. Три прыжка, и я у воды… Расплескивая воду, карабкаюсь по насыпи вверх.
– Почему не стреляете?! – кричит начальник эшелона».
Так еще по дороге Евфросинья проштрафилась. Ее в наручниках бросили в карцер. Да, даже там, на колесах, устроили карцер – узкий деревянный ящик. Это было первое, но далеко не последнее ее наказание, их просто не перечесть, мучительный переезд в Сибирь завершился на берегу Оби в селе Молчаново:
...
«В полном смысле слова “медвежий угол”. Больше того, заповедник XVIII, а то и XVII века. Но тут колхозы. Советская власть… В чем это проявляется? В наличии тяжелого, громоздкого управленческого аппарата, пришибленности и полной инертности крестьянства, организованного голода… Нac еще раз пересчитали: детей, стариков оставили, обрекая их на голодную смерть, а всех работоспособных погнали дальше. Мы шли по самым невероятным дорогам, вернее, по полному бездорожью. Добрались до своей лесозаготовки – барака на берегу Анги. Удивляло меня, что барак, только что приплывший в разобранном виде, оказался полным… клопов. Удивлялась и полному отсутствию не то что комфорта, а элементарной заботы о рабочем скоте, которым мы в данном случае являлись. Не было нужника. На нарах все спали вповалку, и места не хватало. Не было посуды. Баланду нам варили, но… во что было ее получать? Пользовались туесками – посудой из березовой коры… мы начали валку леса».
Керсновская провела в ГУЛАГе 12 лет! Бежала и несколько месяцев бродила по тайге. Ее поймали, положенный расстрел заменили тем, что бросили работать в шахту, оттуда она и вышла на свободу после смерти Сталина. Так под знаменем борьбы за мировую революцию советизировали ее и сотни тысяч других несчастных обитателей Восточной Европы, число которых в ГУЛАГе значительно увеличилось, когда после окончания войны мы фактически оккупировали несколько восточноевропейских стран…
