Эти новые упражнения настолько заинтересовали нас, что мы начисто забыли об эсминцах, пока боцман, сидевший у перископа, не привлек наше внимание сообщением, что по нам ведут артиллерийский огонь! Но эсминцы вскоре отказались от намерения попасть в головку мачты «шноркеля», и «лоэнгрин» гордым лебедем продолжал плыть, пока отсеки лодки не заполнились свежим воздухом и батареи не насытились энергией до краев.
То ли наша высокая скорость под «шноркелем» была тому виной, то ли, однажды отремонтированный, перископ в любом случае должен был выйти из строя, но факт остается фактом – спустя два дня он внезапно забастовал. Наши доморощенные умельцы забыли о сне и отдыхе, а затем, выдавив из командира спасительный для себя приказ, они презрели самое непреложное правило существования подводной лодки и разобрали перископ на части. Они просушили их, просушили снова, но так и не смогли уговорить перископ приступить к работе, и в конечном итоге нам пришлось вернуться на базу.
Затем состоялась встреча, полная вопросов и ответов, с адмиралом подводного флота (западный театр). Мы были первой подлодкой со «шноркелем», которая вернулась из района вторжения.
Почему до сих пор ни одной подводной лодке не удавалось проникать в район военных действий? Дело в боязни командиров или же, скажем так, они не хотели излишнего беспокойства? Могли бы они… если бы хотели?..
Ничего себе положение! Что, черт возьми, я могу ответить?! И тут я вспомнил, что на этом этапе войны те, кому удавалось добиваться каких-то успехов, считали делом чести защищать тех, кто их не добился. Так что я развернул перед адмиралом исчерпывающую картину, рассказав о недостатках «шноркеля» и трудностях работы с ним, и в заключение высказал предположение, что подробности придуманной моим инженером техники перезарядки батарей имеет смысл передать на все подводные лодки, находящиеся в море. В противном случае, если они будут строго соблюдать все инструкции, батареи быстро выйдут из строя.
Атмосфера, во всяком случае, накалилась. Произошел обмен сильными выражениями – эмоции перехлестывали через край, – и офицеры штаба заинтересованно поглядывали на нас.
Мы вернулись к вопросу о наградах, который превратился в проблему. За предыдущее патрулирование плюс три потопленных эсминца я требовал на лодку десять Железных крестов первого класса. Мне было сказано, что это невозможно, нельзя награждать только за пребывание в море, и предложили удовлетвориться тремя крестами. Я запротестовал. Снова пошли в ход крепкие выражения. Мой протест был отвергнут. Я продолжал возражать. Наконец адмирал выделил мне четыре – и этого мало, сказал я, но нельзя обойти радиста, который пробыл в море дольше, чем кто-либо. Это было последней каплей, переполнившей терпение адмирала:
– Я думал, вы награждаете за мужество, а не за путешествия по глобусу.
Через четыре дня мы снова вышли в море. Хлыст-Винтер утешал меня. По его словам, он рекомендовал посадить меня под арест, но высшее начальство решило дать мне еще один шанс проявить себя в патрулировании. Куда теперь?..
Хлыст высказал блестящую идею – как насчет доставки боеприпасов осажденному гарнизону Шербура? Этот план был великодушно одобрен.
В конце мне свалился на голову военный корреспондент. Он только что вернулся на поврежденной лодке и решил попытать счастья с нами.
– Вы хотите обрести какой-то личный опыт, – спросил я его, – или просто где-то отсыпаться?
– Конечно, опыт!
– У вас зрение в порядке?
– Да!
– Отлично. Значит, будете нести вахту у перископа поочередно с двумя офицерами и боцманом.
Честно говоря, я не ожидал, что он серьезно отнесется к моему предложению. И уж конечно, не думал, что ему это будет по силам. Но на деле выяснилось, что он просто отлично стоял вахты, и все четыре недели гость, ко всеобщему удовольствию, исправно занимал место у перископа, и в конце похода ему был вручен Железный крест первого класса.
Но это можно было предвидеть. Когда мы вышли в рейд, бои с силами союзников достигли апогея, и нервы у экипажа были на пределе. Надо признать, что пачек секретных инструкций, которые мы получили перед выходом в море и которые надо было выучить наизусть, было достаточно, чтобы от них у любого голова пошла кругом, но не они были причиной заметных симптомов нервного напряжения.
Во всяком случае, я отнюдь не удивился, когда вскоре после ухода с базы второй вахтенный офицер, отвечавший и за связь, признался, что начисто забыл кодовое слово, которое было ключом к шифру. Это означало, что теперь мы не можем ни расшифровывать, ни зашифровывать послания, а также не могли ни получать их, ни отсылать. Словом, мы лишились возможности и говорить с внешним миром, и слушать его.
На базу вернуться мы не могли. В те дни возвращение конечно же было бы расценено как трусость, да и в любом случае после моей ссоры с адмиралом это было немыслимо. Так что мы пытались как-то выудить кодовое слово у проходящих подлодок – более чем странная просьба! Они даже не удостаивали нас ответом.
Всю ночь и весь следующий день бедняга перебирал и отбрасывал набор из шести тысяч слов, пытаясь найти нужное, которое подойдет. Пока это длилось, мы медленно ходили по кругу у Бреста.
На следующую ночь мы решили выйти в эфир открытым текстом, что разрешалось лишь в аварийных ситуациях. Мы сделали десять попыток, но не получили ответа. Во время этого процесса из воды выходила лишь самая малая часть лодки, только ее нос – над поверхностью была только часть надстройки и антенна.
На следующую ночь, впав в отчаяние, мы провели пять шестиминутных сеансов, – 1800 секунд в воздух, кишевший вражескими самолетами, шла наша передача! – тем же самым методом мы рассказывали всему миру о нашем несчастье. Невероятно, но и это не принесло результатов.
Через полчаса, когда мы снова погрузились, оператор внезапно сообщил, что вел передачу на не той частоте! Так что мы сделали еще одну попытку, которая сейчас длилась пятнадцать минут, – и на этот раз получили ответ. Он пришел не сразу, потому что через несколько минут наше место было залито ярким светом осветительных бомб, подвешенных вражеским самолетом. Но нас уже не было видно.
Никаких дисциплинарных мер не последовало: какой был смысл карать людей, один из которых молод, другой – неопытен, а третий испытывал стресс из-за вторжения? После возвращения из этого рейда офицер-связист признался мне, почему он забыл кодовое слово. В то утро, когда мы уходили в плавание, он узнал, что его отец был арестован гестапо и отправлен в концентрационный лагерь…
Заметной особенностью патрулирования в Ла-Манше была необходимость бороться с сильным приливным течением. «Шноркель» усовершенствовался так медленно, что, сталкиваясь с противоположным течением, лодка ложилась на дно и пережидала, когда оно сменится. Другим результатом приливного напора было то, что нормальный метод обнаружения мин переставал срабатывать, и, чтобы обойти многочисленные вражеские минные поля в Ла-Манше, приходилось полагаться только на эхолот, на рвение команды – особенно боцмана – и на инстинкт командира. Но нервы это трепало основательно.
Когда шла вторая или третья неделя патрулирования, мы наткнулись на большой эскорт транспортов с войсками, а вслед за ними пошел огромный кортеж грузовых судов. Здесь приливное течение пришло нам на помощь, поскольку все вражеские средства поиска подлодок не срабатывали и в массе своей оказались бесполезными.
Борьба за выживание требовала изматывающих усилий. Чтобы оставаться незамеченными, приходилось подниматься под «шноркель» только по ночам, да и то всего на несколько часов. Запас свежего воздуха, который успевал попасть в лодку, должен был служить нам следующие двадцать четыре часа. В этот период побаловать себя горячим питьем и пищей мы могли, только когда дышали через «шноркель». Готовить, есть, пить, даже сидеть, а не лежать – все это требовало слишком большого расхода кислорода. «Всей команде по койкам!» – это был привычный приказ во время пребывания в море.
Мы проводили так много времени в лежачем положении, что мышцы ног ослабли, и мы стали страдать от болей в спине. Я никогда не видел, чтобы люди с таким энтузиазмом добровольно занимались физическими упражнениями (сгибание в коленях, глубокое дыхание и т. д.) – правда, лишь в те несколько часов, что дышали через «шноркель», и свежего воздуха хватало. Уровень углекислого газа, который, как предполагалось, не должен был превышать 3,5 процента, заставлял зашкаливать анализатор и, с точки зрения медицины, давно должен был прикончить всех нас.
Морское плавание под «шноркелем» дало нам пережить фантастические испытания. Когда по лодке гуляли потоки холодного воздуха, ее пронизывал сырой леденящий холод, и уши невыносимо болели от постоянных перепадов давления. Кроме того, у нас оставались лишь консервы, и мы давно забыли, что такое проблеск дневного света. Словом, порой нам казалось, что в этих незавидных условиях мы близки к консерво-неврозу. (По-немецки это звучит как Blechkrankheit или Blechkoller. В буквальном смысле слова это выражение военных лет означает «консервную болезнь». В случае с подводной лодкой она была вывана постоянным нервным напряжением вместе с неестественными условиями существования моряков.)
