Григорий Трофимович начал войну под Москвой на Можайском направлении солдатом. Приметили в первых боях и повысили: стал помощником командира пулеметного взвода. И пролег первый его фронтовой путь от Города Славы до Погорелого Городища, будто из былинного повествования пришли эти два названия, нарочно не придумаешь их. На верстах до того Городища многих своих боевых товарищей потерял Руденко; когда от взвода отделение оставалось, говорили: повезло взводу. Но благосклонность военной фортуны имела и для Руденко срок действия: февраль сорок второго. В бою за город, несколько раз переходивший из рук в руки (что за мрачный провидец назвал его в стародавние времена Погорелым?), ударило осколком в щеку, выбило зубы, контузило. Полгода пролежал в Ульяновске в госпитале, а когда поправился, второй раз двинулся на запад. Только уже не пулеметчиком, а десантником — его взвод был придан танковому полку. Сперва обычному, в районе Курской дуги, а потом и необычному — тяжелому танковому полку прорыва.
Представим с тобой, читатель, что значит это — десант танкового полка прорыва. Клином идет полк, рассекая вражеские оборонительные линии, враг вгрызся в землю, понастроил и долговременные и кратковременные огневые точки, линия фронта — сплошное многоточие, а рядом с танкистами, защищаемыми броней, десантники, защищаемые одними только пуленепробиваемыми шлемами. Он был быстр умом и решительным в действиях — не свидетельство ли тому ордена за освобождение Литвы, за прорывы в Пруссии? И не эти ли качества сделали его, хорошо разбиравшегося в технике не только боя, но и в технике вообще, командиром танкового взвода? Он служил в армии Черняховского, той, что была примером порыва, наступательного одушевления, воинского мастерства. Много километров и родной освобожденной и чужой очищенной земли намоталось на лязгающие ленты его машин. И когда казалось — все, дело сделано, враг законопатил себя в своей берлоге, когда уже мечталось о близком мире, о жизни без разрывов, без потерь, в одном из самых последних боев ударил в его тяжелый танк снаряд чудовищной силы. ИС горел — это еще он помнит. И еще помнит нечеловеческую боль, судорогой сведшую тело. Кто спас его, не знает. Что стало с тремя другими товарищами, не знает тоже. Знает одно: когда пришел в себя и сделал попытку пошевелить пальцами рук, подивился, как легко послушались они приказа, да только совсем не там, где он предполагал, приподнялась простыня. Руки ему ампутировали — одну выше локтя, другую чуть ниже. Не одни эти потери подстерегали солдата. И в семье тоже была потеря — жена. Маленьких детей он купал в ванне ногами.
Была сибирская закалка, умноженная фронтовым терпением. Сколько людей на месте Руденко пало бы духом. Он задался мыслью сконструировать протезы, которые были бы послушны малейшему движению плеч. «Я создал эти протезы не только для того, чтобы держать ложку и нож, но чтобы играть в шахматы. Они уносят все горести этого мира и несут все его радости». Не знаю, сказал ли кто-нибудь о шахматах лучше. Он, фронтовик, думал не только о себе, о многих тысячах таких, как он. Стал инженером на протезном заводе. Как шахматист поставил перед собой далекую цель. И шел к ней, хотя и непосвященному ясно, что значит в наши дни заявка на изобретение.
...Перед отъездом на матч я встретился с Григорием Трофимовичем. Он попросил:
— Передайте, пожалуйста, Толе: пусть повторится и пусть не повторится Багио. До победного счета надо играть из всех сил. И еще мое отцовское пожелание удачи. Она нужна не только ему, она нужна всем шахматам.
Встретившись с Анатолием Евгеньевичем после девятой партии, я передал ему пожелание старого солдата. Карпов искренне поблагодарил. И написал на сувенирной шахматной открытке: «Мужественному человеку и хорошему шахматисту Г. Т. Руденко сердечно. А. Карпов».
Шахматы любят не только за то, что они развивают характер. Но и за то, что они выявляют характер. Эта тема — раскрытие характера в шахматах — уже давно привлекает интерес Эдуарда Гуфельда, гроссмейстера и журналиста. Воспоминание может прийти к нему неожиданно, захлестнуть, а так как он относится к счастливому племени экстравертов, не способных носить свое в себе, он тотчас находит собеседника (недостатка в них нет, слушать Эдуарда — удовольствие) и...
В одном из римских музеев при виде полотна, на котором изображена юная дева, имитирующая скорбь, Гуфельд слегка бьет себя ладонью по лбу и говорит:
— Послушайте, я вспомнил одну историю. Если бы тот художник жил в наше время, мог бы взять за основу другой сюжет. Значит, так, шел общемосковский турнир школьниц младшего возраста. Девочка с черными косичками подставила ферзя. Ее партнерша — она училась в третьем классе и была на год старше — сделала попытку снять фигуру. Второклассница залилась слезами. Соперница недоуменно посмотрела на нее и отвела руку. Слезы прекратились. Снова потянулась к ферзю — у сидевшей напротив чуть не фонтаном брызнули слезы. Тогда третьеклассница подошла к судье и сказала:
«Я не знаю, что делать... Вера подставила ферзя... Я не очень ее обижу, если...»
«Вы же шахматистка и должны помочь Вере избавиться от зевков».
Девочка вернулась к доске, решительно сняла фигуру, нажала на часы и записала ход. Вера словно только этого и ждала. Быстренько вытерла слезы и... объявила мат в один ход.
Никто не хочет проигрывать. Но так не бывает, чтобы все только выигрывали. Вере объяснили, почему нельзя так поступать, как поступила она: хитрость в чистом, первозданном уничижительном смысле этого слова не оружие шахматиста. Таких не чтут нигде, а в шахматах — этой рыцарски взыскательной игре — по-особому.
— Не понимаю, почему ладья с поля b6 не пошла на c7?
На самом деле ладья может ходить так только в кошмарном сне.
— Вы знаете, я как раз только что спросил об этом своего товарища, — делая над собой усилие, изображает улыбку господин в темно-сером костюме.
А вообще-то, если говорить честно, нечего шутить над блюстителями порядка (безопасности — точнее). Ибо еще живо первое впечатление о встрече с Италией.
Быстрый и бесшумный автобус, в котором мы ехали из аэропорта в Рим, был неожиданно остановлен на мосту, перекинутом через железнодорожные пути. На лицах полицейских, блокировавших движение, читалась плохо скрываемая тревога. Резали слух звуки сирен. Внизу, метрах в трехстах, был виден неестественно развернувшийся поперек шоссе автомобиль, окруженный полицейскими. Словно для того, чтобы показать пример спокойствия и терпения, наш шофер невозмутимо произнес: «Обычная итальянская картинка», раскрыл газету и уткнулся в спортивную хронику.
— А вы знаете, похоже, что там стреляли, — произнес некто, запасшийся биноклем, чтобы лучше видеть лица шахматистов и сейчас не без любопытства разглядывавший сквозь окуляры сцену на шоссе.
Да, стреляли, всего за несколько минут до того, как приземлился наш самолет. Прилети он чуть раньше, мы стали бы свидетелями очередного террористического акта в неспокойном городе Риме.
Едва разместились в отеле, узнали из экстренного выпуска теленовостей о том, что «красные бригады» свели счеты с капитаном-детективом Чириако де Рома, арестовавшим за месяц до того нескольких ее членов. Нападавшие разведали (через кого?), что бронированный автомобиль капитана на ремонте, выведали (с чьей помощью?), что в определенный час и в определенную минуту капитан проедет именно по этому шоссе и будет сопровождать его только один телохранитель, устроили засаду, выпустили несколько очередей и скрылись. Показали по телевизору безутешные лица родных и капитана, и его шофера, после чего передали мини-интервью с неким высокопоставленным чином, который заявил, проницательно и мудро глядя на слушателей:
— Нам известны имена убийц, и я хочу сказать, что будут предприняты самые энергичные меры...
— Не всякий хвастун — итальянец, но всякий итальянец — хвастун, — беззлобно прокомментировала это заявление итальянка-переводчица, прикрепленная к нашей группе.
На следующий день газета «Корриере ди информационе» однако, поместила портреты двух преступников. И не написала: «Они подозреваются», а написала: «Они убили», видимо желая продемонстрировать читателям свою осведомленность. А затем выразила сомнение в том, что террористы будут разысканы и отданы под суд: «Полицейские меры не приносят эффекта. У полиции нет стимулов. Ее зарплата растет медленно и отстает от дикого роста цен. Имея такую зарплату, полиция не может или не хочет зря рисковать и по-настоящему бороться с террористами».
Одну любопытную мысль довелось услышать у телеэкрана:
«Италии никто не угрожает извне. Однако на военные нужды она тратит в сотни, если не в тысячи раз больше средств, чем на борьбу с опасностью внутренней, со всеми этими „красными бригадами“ и неофашистскими формированиями».
