«Как поживает моя девочка? – спрашивал он, и я каждый раз таяла от удовольствия, услышав эти слова. – Какие же у тебя красивые волосы, Кэсси. Ну, во что ты сегодня играешь?»
Он сажал меня на колени, прижимал к себе; я знала, что ему нравится меня щекотать, и заранее хихикала, хотя он еще даже не начинал.
Когда дядя Билл приходил к нам, они с матерью отправляли меня погулять в саду, объясняя это тем, что им надо поговорить о серьезных вещах, про какие детям не положено знать. Когда они заканчивали, дядя Билл брал меня на прогулку. Иногда мы шли в парк, а пару раз он катал меня на мотоцикле. Он, как и мой папа, был большим поклонником мотоспорта, наши семьи часто вместе ходили смотреть гонки. Билл был женат, его жену звали Гвен. Она относилась ко мне по-доброму, но с матерью у нее отношения не сложились. Она довольно редко приходила на мотодром, а если и приходила, то либо разговаривала о чем-то с моим отцом, либо просто стояла в стороне с детьми. У нее было четверо сыновей, все немного старше меня.
Один раз мы с дядей Биллом даже выиграли соревнования: он вел мотоцикл, а я, сидя впереди него на топливном баке, держала в руке ложку, а на ней яйцо (побеждала пара, которой удалось не разбить яйцо до самого финиша). Я никогда раньше не побеждала ни в каких конкурсах и была вне себя от счастья. Судьи вручили дяде Биллу серебряный кубок, а он передал приз мне. Как красиво он сверкал на солнце!
– У меня дома много таких кубков, Кэсси, – сказал дядя Билл с улыбкой. – Этот я дарю тебе.
Я с трудом могла удержать большой и тяжелый кубок в руках, сильно волновалась – это было мое первое настоящее сокровище – и изо всех сил прижимала его к себе. Но тут приз заметила мама.
– Верни сейчас же, – прошипела она. – Я запрещаю тебе приносить кубок домой. Это дядя Билл его выиграл, а твоей заслуги в этом нет.
Деваться было некуда, и я протянула кубок Биллу, с трудом сдерживая слезы.
Каждый ребенок должен знать: есть на свете кто-то, кому он нужен; для меня таким человеком стал дядя Билл. Никто, кроме него, не обнимал меня, не говорил мне ласковых слов. Он дарил мне подарки, маленькие приятные мелочи – новые носки, шоколадные сигареты и батончики; его интересовала моя жизнь. Он часто говорил мне, что я способная, что из меня выйдет замечательная танцовщица, просил показать, чему меня научили в кружке, пройтись для него на носочках, как настоящая балерина, а иногда даже включал радио и предлагал потанцевать.
Он был моим крестным, моим дядей; ни Том, ни Элен, ни Роузи не вызывали у него таких чувств, как я. Меня распирало от гордости, когда он сажал меня впереди себя на мотоцикл, и мы мчались вниз по дороге. Да, я гордилась тем, что у меня есть такой друг, человек, чью жизнь я не загубила, родившись на свет.
Когда мне исполнилось четыре, Элен и Роузи отправили учиться в пансионат. Это была специальная школа для детей, пострадавших во время войны. Я так понимаю, Элен и Роузи туда приняли, потому что они два раза попали под бомбежку. Наша семья жила тогда в доме возле крупного морского порта. Немцы два раза бомбили порт, и во время второго налета дом был разрушен прямым попаданием бомбы.
Большая разница в возрасте помешала мне по-настоящему сблизиться с сестрами, но я очень по ним скучала. Теперь остались только я, Том и мама: Том любимчик, а я, наоборот, нелюбимый ребенок. Папа приходил с работы поздно, а потом еще и Том в школу пошел, так что дни напролет я была один на один с матерью. Она еще сильнее меня возненавидела. Я изо всех сил старалась ее не раздражать, но у меня ничего не выходило.
По утрам мама заставляла меня расчесывать волосы. «Проведи расческой по сто раз с каждой стороны», – говорила она приказным тоном. Я еще не умела считать до ста, но уже понимала, что это большое число, так что расчесывала и расчесывала волосы, пока она не говорила «Хватит!».
Как-то раз мама вышла в сад поговорить с мисс Роджерс, нашей соседкой. Я, как обычно, сидела в кухне и старательно расчесывалась, надеясь, что мама заметит, какие у меня красивые, ухоженные волосы, и похвалит меня; рядом работал электрообогреватель.
Вдруг что-то треснуло, и, взглянув в зеркало, я с ужасом увидела, что мои волосы горят. Я бросилась в сад с криками: «Мама! Мамочка!»
Пока я бежала, огонь разгорелся еще сильнее, я была похожа на маленькую комету с хвостом из яркого пламени. Мисс Роджерс как раз развешивала белье, она не растерялась и накинула мне на голову мокрое полотенце. Огонь с громким шипением погас, от полотенца пошел пар, запахло гарью.
Мать сорвала с меня полотенце, целые клочки волос отстали вместе с ним.
Отвесив мне подзатыльник, она принялась кричать:
– Глупая девчонка! Признавайся, ты села близко к обогревателю?! Смотри, что ты опять натворила!
Она ударила меня ладонью по щеке. Мисс Роджерс была куда добрее.
– Бедняжка, наверное, до смерти перепугалась! – с участием проговорила она.
– Перепугалась? – язвительно сказала мать. – Сейчас она у меня не так испугается! – Она повернулась ко мне: – Марш в дом! Я с тобой разберусь. – Затем, посмотрев на соседку, добавила: – Это девчонка – мое проклятие. Как я с ней намучилась!
Вернувшись, мать усадила меня на стул в кухне и взяла ножницы. Я молча плакала, пока она в ярости состригала остатки волос и приговаривала:
– Мерзкая девчонка! Даже волосы сама расчесать не можешь!
К счастью, пламя не обожгло кожу головы, но волосы сильно обгорели, так что пришлось их состричь; в результате я стала похожа на мальчика. Я не узнала себя в зеркале и очень расстроилась: дяде Биллу очень нравились мои волосы, он всегда говорил, какие они красивые. Теперь он так больше не скажет. Теперь я и правда Дурнушка.
Придя с работы, папа опешил.
– Кэт, – сказал он маме, – неужели обязательно было стричь так коротко?
Он тоже расстроился.
– Ты не представляешь, что здесь творилось! – ответила та. – Она чуть весь дом не спалила!
Папа не стал продолжать. Ругаться с мамой не имело смысла: что бы он ни сказал, последнее слово всегда оставалось за ней. Всего раз на моей памяти он попытался вступиться за меня.
– Она же еще ребенок, Кэт, – сказал он. – Что ты вечно к ней придираешься?
Мать была так поражена услышанным, что даже не сразу нашлась что сказать. Обретя наконец дар речи, она принялась кричать:
– Как ты смеешь так говорить! Ты понятия не имеешь, как она меня достала! Ты целыми днями на работе, а я с ней тут мучаюсь! Она мне уже все нервы вытрепала! Вечно под ногами путается! Если я когда и прикрикиваю на нее, то это для ее же пользы. Пусть учится, как вести себя.
Папа хотел было возразить, но не успел и рта раскрыть, как мама с глухим стуком рухнула на пол.
– Кэт, дорогая, что с тобой! – вскричал папа. – Кэт, не молчи! Ты меня слышишь?
Папа опустился рядом с мамой на колени. Она лежала неподвижно, не открывая глаз.
Я почувствовала угрызения совести. Не будь я такой гадкой, мама, наверное, не упала бы. Я очень старалась быть хорошей, но у меня ничего не получалось. А вдруг она умерла? Она умерла из-за меня, и теперь я попаду в ад (в воскресной школе я узнала, что плохие люди туда попадают за свои злодеяния).
– Кэсси, помоги мне отнести маму в спальню, – сказал папа. – Держи ее за ноги.
Вдвоем мы кое-как перетащили ее на кровать; мама бормотала что-то бессвязное, мы так и не смогли ничего разобрать.
– Дорогая, прости меня, – заговорил папа. – Конечно, тебе виднее, как воспитывать детей. Я в этом ничего не понимаю.
Придя в ужас от того, что наделала, я плакала навзрыд:
– Мамочка! Прости меня, пожалуйста! Это из-за меня тебе стало плохо! Я не хотела! Прости! Прости меня!
Она открыла глаза и приподнялась на локте; мама едва заметно улыбалась – честное слово! – явно довольная собой.
– Дорогой, ты не принесешь мне чаю? – обратилась она к папе слабым голосом.
Он поспешил выполнить ее просьбу. Когда папа вышел из спальни, мама холодно посмотрела на меня и заявила:
– Пусть это будет тебе хорошим уроком. А сейчас иди и не попадайся мне на глаза.
Когда в следующий раз папа снова попытался защитить меня, она просто ушла из дома, и мы несколько часов искали ее по всему городу. Мы с папой бегали по улицам, я плакала без остановки, а папа спрашивал у прохожих, не встречали ли они маму. Никто ее не видел. Когда стемнело, мы вернулись домой. Больше всего я боялась, что она уже никогда не вернется. Она, конечно, не любила меня, все время ругалась, но ведь другой мамы у меня не было, я нуждалась в ней. Кто же будет заботиться обо мне, если она так и не вернется? И потом, я сама была виновата: меня просто не за что было любить.
Я падала с ног от усталости, когда она наконец вернулась; мое лицо распухло от слез, глаза покраснели. Папа сразу забегал вокруг нее, стал извиняться.
– Прости меня, дорогая! – говорил он угодливым тоном. – Не знаю, что на меня нашло! С тобой все в порядке? Хочешь чего-нибудь?
