И понятно мне, что надо отсюда шагать. Это трудно. Потому что шагать придётся по снегу. А лыж у меня нет.
Прикидываю, сколько осталось до ближайшего посёлка. Это Сватай. Напрямую километров двести. Это как ворона летит. А если так, как можно на двух ногах пройти, – то и все триста пятьдесят. Нет, точно не дойду. Но есть выход. Забиться в эту поварню, которую я обнаружил, и жить там до весны. Весной реки растают – сгородить плот и сплавиться докуда можно.
Сразу другая проблема: а что жрать?
Когда мы летели, я видел много заячьих стёжек, куропатки взлетали. Лоси были километрах в двадцати, возле этой поварни, но без оружия для меня лось недоступен. Куропаток и зайцев ловят петлями, но из чего делать эти петли? Да и много ли здесь этих зайцев и куропаток? Подумал о них – и сразу есть захотелось.
Бурзайкин принялся разбирать останки сгоревшего самолёта. Он рассчитывал найти хоть какие-нибудь инструменты, проволоку и нечто похожее на оружие. Ему удалось обнаружить лопату (со сгоревшим черенком), пожарный топорик с железной ручкой из приваренной трубы, пассатижи, несколько отвёрток и напильников в ящичке для инструментов, где хранил их бортмеханик, две обгорелые кружки, ведро и рулон мягкой тонкой стальной проволоки – несколько десятков метров.
Это было настоящее сокровище!
Самым неприятным было соседство сгоревших людей.
– Когда человек сгорает – он весь чёрный становится, только зубы – белые-белые, прямо так на углях и сверкают. Я их всех обошёл, думал – может, чудом командирский пистолет уцелел. Куда там – он заряжен был, патроны в ручке взорвались, весь разворотили. Я пока в самолёте лазал, всё страшно было. Я ведь понимаю, что они мёртвые, но как ни шевельнись – кажется, что они поворачиваются и на тебя смотрят. Особенно Алексеич – он в хвосте сидел, как и я, обгорел меньше всех, и лицо у него чёрное, а глаза – красные. Веки только сгорели, и он этими глазами в небо смотрит. А глаза – огромные, с кулак, сидят во впадинах. Никогда не думал, что у человека такие большие глаза, по правде-то…
Уже после полудня Бурзайкин начал спускаться вниз, в долину Чистагая. Проволоку и инструменты он уложил в ведро, завернув в кусок брезента, который выпал из разваливающегося самолёта до того, как тот загорелся.
Меховые штаны он снял и присовокупил к тому же небольшому вьючку.
С каждым шагом Бурзайкин проваливался в снег. Тогда ему пришла в голову мысль идти не самым дном долины, а держась склонов: там поверхность снега была более удутой и местами держала человека так, что можно было по ней идти, практически не оставляя следов. Но там, где наст переставал держать, Бурзайкин проваливался практически по пояс. Ему даже не хотелось думать о том, какой здесь может быть глубина снега. Хуже всего было то, что он постепенно выбивался из сил. Жутко хотелось есть. Однако никакой доступной пищи в ближайшем будущем не предвиделось.
Уходя вниз, Бурзайкин понемногу терял из виду склон с разбившимся на нём самолётом. И вот что странно: ведь самолёт (а точнее, пепельное пятно с обгорелыми чёрными трупами-головешками) олицетворял вроде самое страшное, что только случалось в бурзайкинской жизни, а исчез он за поворотом склона – и как будто прибавилось ещё одиночества…
Впереди, словно постоянно удалявшийся мираж, маячила чёрная щётка леса. И каждый шаг по направлению к ней давался всё с большим и большим трудом.
Время от времени Бурзайкин садился на снег – и думал. Думал он, прежде всего, о том, что надо что-то словить для еды. Можно было, конечно, настрогать коры с ивняка – в детских исторических книжках ему приходилось читать, как люди питались ивовым лыком. Но верилось в ивовое лыко с некоторым трудом.
К первым зарослям тальника Бурзайкин подошёл только в сумерках. Ноги к тому времени практически не гнулись. Но Валерий выбрал куртину кустов с сухими ветками, вытоптал в снегу площадку, развёл костёр и вскипятил кружку воды.
Стало тепло, но есть захотелось ещё больше.
Вторая ночь на этом пути запомнилась Бурзайкину едва ли не больше, чем первая. Ивовые прутья горели, как порох, поэтому небольшой запас дров закончился сразу после полуночи. Вокруг остались только снег, холод и темнота.
Этой ночью Валерий передумал очень и очень многое. Он посчитал, сколько времени займёт у него пеший переход хотя бы до реки Калдан, вдоль которой уже тянулись промысловые участки охотников. Сами охотники в конце февраля уже разбрелись по посёлкам, но в избушках должны были оставаться минимальные инструменты, запас продуктов, возможно – лодки, на которых чуть позже можно было сплавиться до посёлка. Но пока – его ближайшей целью была поварня, до которой, по оценкам Бурзайкина, оставалось около десяти километров.
– Когда на самолёте летишь – всё будто бы рядом кажется. Десять километров туда, десять сюда. А по земле эти десять километров иногда и день целый идёшь – вон как я тогда – по снегу, пешком и без лыж. И ясно мне, что дойду я до Калдана только к маю. Как раз к вскрытию реки. Но сперва надо – жрать, жрать и жрать!
Слушая Бурзайкина, я вдруг понял одну очень важную вещь: он ни на секунду не сомневался в том, что он – выберется, дойдёт, сплавится на каком-нибудь плоту. То есть он ни на секунду не допускал мысли, что может остаться здесь – замёрзшим трупом, ещё одной мрачной вехой в истории северных катастроф.
Ну вот так, просто не допускал – и всё!
Едва чуть рассвело, Бурзайкин собрал ещё хвороста, вскипятил ещё одну кружку кипятка, выпил её натощак (а как же иначе? «Сосать лыко совсем не хотелось», – заметил он) и продолжил путь.
Он старательно обходил впадины в рельефе, которые могли скрывать промоины («Попасть в воду на таком морозе – точно ласты склеишь»), и старался двигаться, невысоко поднимая ноги: казалось, что так меньше расходуется энергии на передвижение.
А потом… А потом он увидел первую заячью стёжку.
Это был свежий, совсем свежий след, заячьи лапы только что смели с поверхности лёгкого наста выпавший поутру снежок. Зверёк пробежал здесь буквально за несколько минут до появления Бурзайкина.
Это был всего один след – но сколько же уверенности он придал Валерию!
Ивовые заросли сгущались. Заячьи стёжки становились всё чаще и чаще.
В каком-то месте, где вдоль бровки берега несколько цепочек сливались во вполне заметную тропинку, Бурзайкин остановился и поставил две петли.
– В любом случае надо было останавливаться в поварне. Я вот о чём подумал: от этого места до неё – ну от силы три километра. И сюда уже будет идти тропа, а значит – добираться будет значительно легче.
До поварни оставалось всего восемьсот метров.
…Это было старое, вросшее в землю строение, поставленное каким-то охотником-промысловиком. Высотой в двенадцать венцов, с плоской засыпанной землёй крышей и с замазанным глиной очагом-камельком у противоположной от входа стенки. Дверь была наполовину оторвана (нижнюю ремённую петлю, видимо, съели мыши), нары засыпаны сухой травой, которую натаскали пишухи-сноставки, окон в стенах не было вообще.
Но всё-таки это было строение, в углу его высилась значительная охапка дров, а с потолка свешивался полотняный мешок с какими-то невесть когда принесёнными сюда продуктами.
– Если честно – вот тогда я понял, что дошёл. Нет, наверное, всё-таки не тогда. Тогда я, как шакал, воспользовался плодами чужого труда – вскипятил воду, разбодяжил в ней два сухаря. Растопил очаг. Согрелся. Обыскал избу. Нашёл ржавую ножовку, кастрюлю, чайник. Много гвоздей. Заснул – и, как ни странно, выспался. А на следующее утро пошёл проверять петли – и вытащил из одной из них зайца!
Здесь надо заметить, что Бурзайкину снова сильно повезло. Но не в том, что на третий день после катастрофы он поймал в петлю беляка. А в том, что в тот год в Северо-Восточной Якутии был так называемый «год заячьего урожая», когда заяц размножается в совершенно невероятных количествах. Эти годы случаются раз в десять-одиннадцать лет. Естественно, в такой период добывать зайца, в том числе и петлями, становится довольно просто. Некоторые хитрости содержатся в самой конструкции петель и в способах их постановки, но именно эти хитрости Бурзайкин, как человек, дважды работавший с охотниками-якутами, знал. И, прихлёбывая из кружки крепко пахнущий зайчиный бульон, он впервые за прошедшие четыре дня позволил себе посмотреть в будущее относительно уверенно.
Так Бурзайкин поселился в поварне в верховьях Чистагая – собирал дрова, ловил зайцев и просто считал дни. Солнце пригревало, потихоньку-потихоньку с крыши начала сочиться капель. Трижды он слышал над хребтом звук авиационных двигателей – самолёт искали, но, судя по всему, очень далеко от места его настоящего падения.
Думаю, что это время Бурзайкин просто-напросто отходил от невероятного нервного шока и потрясения. Он ухитрился загнать это потрясение очень глубоко внутрь себя и полностью сосредоточиться на своём спасении. Добравшись же до места с относительно гарантированной безопасностью, он, как заметил сам, полностью ушёл в «насекомое существование».
