Лариса Алексеева - Цвет винограда. Юлия Оболенская и Константин Кандауров

Разрозненность документального массива привела к тому, что в нарративе Серебряного века имена Оболенской и Кандаурова присутствуют лишь эпизодически, маргинально – в скромных упоминаниях, комментариях, сносках. Порой поверхностных и с повторяющимися ошибками, поскольку их собственная «личная история» оставалась все это время непрочитанной.

Еще сложнее с художественным наследием, о котором и вовсе известно немного. В запасниках ГЛМ и ГТГ хранится лишь небольшое количество графики художников, автопортрет Оболенской в красном платье (1918) находится в Астраханской художественной галерее, живописный «Коктебель. Гора Сююрю-Кая» (1913) – в Русском музее, другой крымский пейзаж (1917) – в Вологодском государственном историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике, «Слепые» (до 1925) – в Художественном музее Ярославля, несколько работ – в частных руках и коллекциях.

Но если верить в то, что рукописи не горят, а замыслы способны прорастать сквозь время, то бесследное исчезновение картин еще менее вероятно. А значит, открытие Оболенской-художника непременно состоится.

«Deus conservat omnia»[4].

Случай Оболенской исключителен уже тем, что мемуарист, свидетель и современник действительно заслоняет собой живописца. Юлия Леонидовна принадлежит к редкой категории художников – пишущих и рифмующих, т. е. литературно одаренных. Широкий круг общения и свободное владение словом и пером (в дневнике – часто карандашом), привычка к фиксации мельчайших событий и подробностей жизни в письме, дневниковой записи, записной книжке, собственно, и создали тот колоссальный массив документов, который предстояло освоить как нечто целое, обозначив его контуры и внутренние связи. И то, что он насквозь пропитан «живой водой» чувств, не утративших своей силы, только придавали ему привлекательности. Если бы не люди – увлекала бы нас история?

Вместе с тем эпистолярий Оболенской – это «визуальный» текст, со всеми уникальными для подобного текста характеристиками. Ее записи аналогичны рисункам, наброскам, когда вместо имен мелькают инициалы, мысли проброшены вскользь, фразы доведены до намека самой себе, и чтобы их прочесть, нужна привычка к условному языку и беглому почерку. Но в этой рисуночной манере – цепкий взгляд художника, для которого деталь, подробность, мелочь важнее иного. Для начала – примеры из дневника 1919 года, запись от 28 февраля:

«К. принес снимки, делал новые отпеч<атки>, а я пис<ала> п<ортре>т. Он еще принес молока и 2 картоф<елины> и 1 лук, стряпал, и мы ели и пили молоко. Был пир на весь мир»[5]. Три фразы – и полноценный сюжет, кажущийся знакомым по работам Петрова-Водкина или Штеренберга.

«Веч<ером> доклад Белого. Ковыляли по ужасной дороге посреди улицы гуськом по ледяным выступам (между бывшими прежде рельсами) по бокам – озера. Пост<оянно> провалив<ались> ноги. Трот<уар> непроход<им> ‹…› АБ. чит<ал> пути культ<уры> – история становления «я» – родовые, личные и коллективные (как теперь) голубиные шаги внутри нас и гроза снаружи»[6]. И опять, эскизно – содержание доклада, но внимательно и пристально – дорога по ледяным выступам, которая и становится образом «путей культуры», о которых говорил Андрей Белый. «Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром» (Ф. Ницше).

По коктебельскому дневнику 1913 года можно проследить количество солнечных, пасмурных или дождливых дней, встретить описания пейзажей в разное время суток, порой крыло птицы или цветок винограда привлекают внимание автора не меньше, чем разговоры об искусстве или стихах. Иначе говоря, описательность, подробность, цветовое наполнение текста – своеобразие мемуаристики Оболенской. Она пропускает содержание через глаз, вербализует образ, который для нее как для художника самодостаточен в передаче смысла.

И больше. Впечатление, попавшее в тетрадь, запоминается ярче и оказывается способным превращаться в самостоятельный образ, знак последующих событий, проникать в живопись. В записи первых дней памятного коктебельского лета читаем: «Возвращаясь, прошли через 2-й источник, заросший зеленью. Тенистый оазис, где пахло южным Крымом. Я открыла, что это пахли цветы винограда, и нарвала их. Тонкий благородный, но пьянящий аромат его лучше всяких роз. Он волнует какой-то необычайной мечтой. В нем не то вся душа моя, не то все то, что ей не хватает. Мы опьянели от радости, срывая и неся эти веточки. Было тепло, море синее, земля легка под ногами, лица горели от ветра, и кружил вокруг сказочный аромат цветущего винограда»[7].

«Цвет винограда» – ощущение необычайного, предчувствие счастья – станет названием одной из картин Оболенской и символом ниспосланной любви, воспринятой как чудо. Иначе и быть не могло, поскольку речь шла о виноградной лозе со всем присущим ей многообразием метафор.

Архивное исследование началось с обаяния известной фамилии и царапающего беспокойства по поводу отсутствия родственников, которых почему-то не оказалось рядом с Юлией Леонидовной в декабре 1945 года. Ожидаемые печальные предположения, в общем, оправдались, но приведем конкретные сведения, которые предпочтительней общих соображений.

Юлия Леонидовна Оболенская (28.01.1889–16.12.1945) происходит из семьи поместных дворян, не связанной со знатным княжеским родом. Ее отец, Леонид Егорович (1845–1906), – известный в Петербурге писатель, философ, журналист демократического толка, редактор и издатель журнала «Русское богатство». Он читал лекции, писал стихи, критические статьи, под псевдонимом М. Красов публиковал романы.

На одной из фотографий Оболенский снят в группе писателей и авторов «Русского богатства» в 1900 году (Д. Мамин-Сибиряк, П. Боборыкин, С. Венгеров, Н. Кареев и др.). Этот снимок может служить символом уходящего века классической русской литературы, ее коллективным портретом. Леонид Егорович умер, когда его младшей дочери было семнадцать лет, но она бережно хранила письма отца, в которых заботливая родительская интонация имеет непринужденное литературное изложение. Когда Волошин в 1913 году будет хвалить свою гостью за владение стихом и побуждать к серьезному занятию поэзией, она искренне ответит, что не видит в этом ничего особенного, считая, что так может писать «каждый интеллигентный человек». Любопытно, что и старший брат Оболенской, Леонид, обладал этим же навыком интеллигентной стихотворной речи. На обороте фотопортрета, подаренного сестре, он сделает такую надпись:

Между братом и сестрой родственная привязанность сохранялась до конца его жизни, несмотря на большую – в шестнадцать лет – разницу в возрасте, территориальную отдаленность и не менее существенную разность занятий. Л. Л. Оболенский служил в банке, жил с семьей в Нижнем Новгороде, Перми, занимался общественной и политической деятельностью. Меньшевик, а потом большевик, он руководил финансовыми органами, недолго сотрудничал с Луначарским в Главискусстве, был послом в Польше, а в последний – 1930-й – год своей жизни несколько месяцев возглавлял Эрмитаж. Как писал в одном из писем его сын, Леонид Леонидович младший, «отец ничего не успел продать и ничего переставить. Успел только покрасить Зимний в бирюзовый цвет, каковым он был до того, как его выкрасили в красно-коричневый, цвета запекшейся крови»[9].

Племянник Юлии Леонидовны – самый известный Оболенский ХХ века: актер, режиссер, кинодокументалист, заслуженный артист России. После обучения в Германии стал первым в нашей стране профессиональным звукооператором, снялся более чем в семидесяти фильмах. В его биографии была своя трагическая страница, косвенно проясняющая и печальную судьбу архива Оболенской. Он ушел на фронт, попал в плен и оказался на службе у немцев, за что был осужден в 1943-м и отбывал наказание до 1953-го в магаданских лагерях.

Был еще один – двоюродный (по линии отца) – брат, Валериан Валерианович, более известный под своей партийной кличкой, ставшей и литературным псевдонимом, – Н. Осинский. Видный советский экономист, государственный и партийный деятель, публицист, он был расстрелян по делу Бухарина – Рыкова в 1938 году. О кузене у Юлии Леонидовны нет упоминаний, но даже если они и не общались, этот приговор не мог не быть для нее трагичным. И страшным…