Из детского дома Мурасте воспитательница привезла красивую Айно Саан — синеглазую, с гладкими прямыми волосами; из Кохила приехала неразговорчивая Аста Калвет; щеголеватый таллинец Уно Кальюранд легко знакомился со всеми, высокий беловолосый Лембит Рейдла из Рапла с большим трудом преодолевал застенчивость, и особняком держались двое из Петсери — Толя Зимин и Володя Катков, они не знали эстонского и пока говорили только друг с другом, с нарвитянами да со мной. С Сааремаа прибыл улыбчивый добрый человек — Виктор Кескюла. Двадцать пятой в списке была я.
Итак, все мы на месте. За один час я пережила несколько обид и много радостей. Право, напрасно я боялась ребят. Дети как дети — немножко шалуны, немножко скованны в новой обстановке. Но ведь они — такие свои ребята! Они смелые, как и их родители. Родители отважились разрешить детям, а дети отважились вступить в пионеры, хотя во многих эстонских школах чувствовалось глухое сопротивление пионерским организациям — большинство учителей тогда ведь были выходцами из состоятельных крестьянских семей, два десятка лет они выполняли распоряжения и проводили в ученической среде политику буржуазного государства, националистический угар еще кружил им головы. А тут — «русские» веяния: красные знамена, красные галстуки, речи о рабочей солидарности и «об этом ужасном интернационализме». (О, эти типичные выражения обитателей маленьких «гостиных» маленьких деревянных домиков!) Все же я успела там же, в доме молодежи, узнать от ребят, что в каждой школе непременно находились учителя, горячо поддерживавшие пионеров и пионервожатых.
Итак, мы — познакомились. Начинаем привыкать друг к другу. Переживаем вместе первую неприятность: до чьей-то оплошности приходим записываться на радио не вовремя, после опоздания нас сразу же отправляют в Министерство просвещения, и тогдашний министр Ниголь Андрезен неадекватно происшествию кричит на меня, не выслушивая объяснений:
— Если нарушение порядка повторится еще раз, отстраню вас от поездки в Артек!
У меня дрожали коленки от страха — министр ведь, ему ничего не стоит отстранить! — и от возмущения — министр просвещения же, как он может позволить себе кричать на меня при ребятах? Мне казалось — мой авторитет, не успев возникнуть, потерян навсегда. Но не тут-то было. Едва закрылась дверь министерского кабинета, как бывший со мной и все слышавший Володя Аас неожиданно для меня говорит:
— Не огорчайтесь, Нина. Мы ведь не виноваты, а виноватых нам искать некогда, и вообще мы скоро уйдем на поезд и забудем этого министра на целый месяц.
Я изумленно смотрю на Володю и, вместо того, чтобы расплакаться, начинаю хохотать, Володя тоже. Право же — на целый месяц забудем про радио и про министра. Потом, в июне 1942 года, в Москве, в эстонском постпредстве и встретилась, с Ниголем Андрезеном. Он чудом уцелел во время бомбежки кораблей, уходивших из горящего Таллина в Ленинград, рассказывал мне об этих тяжелых часах доверительно, как равной, о своей несправедливости начисто забыл и был доброжелателен настолько, насколько ему это свойственно.
А с «Ноорте хяэлы» в тот памятный день 15 июня у нас все получилось хорошо и ладно: корреспондент поговорил со мной и с ребятами, сделал предотъездный снимок, и у Ланды, хранительницы всех наших архивов и документов, есть вырезка из газеты — в давнем типографском тумане можно-таки разобрать выражение радостного нетерпения на наших лицах.
У ребят в рюкзаках и чемоданах, разумеется, были тетради для ведения дневников, цветные карандаши. И вот кое-кто уже притулился к столам и подоконникам в доме молодежи, записывают первые впечатления, рисуют. Эти дневники тоже хранятся у Ланды. Трогательные детские лаконичные и добросовестные заметки: чем кормили, да куда водили. То ли возраст, то ли привычная с детства скованность какая-то в них — во всех дневниках одинаковый перечень событии, главных и совершенно второстепенных, казавшихся им тогда значительными. Ланда говорит теперь:
— Не видишь, что ли? Они же списывали друг с друга. Только мой дневник остался самостоятельным, я вела его по-португальски…
И у всех хорошие, яркие рисунки. Прекрасно рисовал Кальо Полли — ныне член Союза художников, яркие фантастические и реалистические пейзажи в своих блокнотах создавали Этель, Лайке, Айно. А Эллен Айа и Ада Салу в первый же день завоевали наши души своими прекрасными голосами. Словом; еще в Таллине я поняла — во всем, что касается искусства, мы в Артеке в грязь лицом не ударим.
Когда сама себе не веришь
Вокзал, поезд. Впервые в жизни — и я впервые — входим в купейный спальный вагон. Ребята тщательно всё осматривают, и мы дружно радуемся — как всё разумно устроено в этом домике на колесах. Дети располагаются, я хожу, смотрю, пытаюсь разредиить первые слабенькие конфликты по поводу размещения кому-то хочется наверх, кому-то надо быть у окна. В суете размещения вдруг покачнулись все, поезд тронулся, ребята прильнули окнам, Эллен и Ада поют, остальные присоединяются, Володя Николаев приглашает сразу поиграть в карты, я возмущаюсь и запрещаю, призываю лучше петь. Колеса стучат все торопливей и чаще. А ребячьи голоса все тише, дети ведь устали. Заснули! Еще аз прохожу по всем купе и решаю — просижу у окна всю белую ночь, я ведь впервые в жизни еду на ленинградском поезде… Плывут за окном знакомые по поездкам Нарва — Таллин белесые от тумана равнины с цветущими примулами, светлые от черемухи опушки лесов. Не помню, как заснула. И не проснулась в Нарве, где должна была встретиться со своей тетей, специально приехавшей из деревни — повидаться со мной перед дальней поездкой. Тетя металась от вагона к вагону, а я спала безответственно и крепко — так же, как и мои усталые дети. И вдруг проснулась, словно от толчка. Поезд уже вышел из Нарвы и подходил к Комаровке. Поезд без остановки пересекал границу, ту самую, неприступную, запретную. Поезд миновал речку, и я оказалась в Советской России. Взошло солнце, залило золотым и розовым цветом и без того яркие калужницы на берегу ручья и черемуховые кущи. Таял, быстро рассеивался туман, седые от росы луга искрились.
Когда меня спрашивают о самом памятном событии, мне всегда хочется назвать этот неповторимый, самый счастливый в моей жизни рассвет.
Я встала, прошлась по коридору, останавливаясь у «своих» купе — дети спали. Я смотрела из окна на небогатые северо-западные деревушки, на заросшие сиренью улицы Кингисеппа, на казенно-величественные павловские казармы Гатчины. Разбудила детей. Они действовали самостоятельно — умылись, тщательно причесались. Притихли: вывески были уже только на русском языке, с перрона слышалось только русская речь. Как-никак вокруг была незнакомая страна.
И вот уже видна из окон вагона низина, и в ней — дома и заводские трубы Ленинграда. Утро становилось пасмурным, и от этого Ленинград надвигался суровым, огромным. «Из тьмы лесов, из топи блат…» — оживали пушкинские строчки: Чувства были в том состоянии, когда сам себе не веришь: будто все, что происходит сейчас с тобой, вовсе не с тобой происходит. Поезд замедлял ход. От простора Нарвской заставы, улиц, уходящих в утреннюю июньскую дымку, от крытого перрона Балтийского вокзала менялись масштабы окружающего — все становилось больше. И вот я вижу бегущую к нашему, вагону девушку, по фамильному сходству понимаю — это моя двоюродная сестра, которую я никогда не видела. Сестра плачет от волнения, я креплюсь — нельзя реветь перед ребятами. Потом, когда мы екали в туристском автобусе и экскурсовод — тоненькая блондинка в черном летнем плаще с серебристым капюшоном — говорила о Ленинграде на прекрасном ленинградском, безукоризненном русском языке, мне было не до внешних приличий. Медный всадник, арка дворцовой площади, шпили Петропавловки, Невский проспект перестали быть чёрно-белыми, как на иллюстрациях моего любимого старинного издания «Евгения Онегина», они налились жизнью, цветом, прекрасной каменной и бронзовой плотью, окружили и закружили меня, я не могла оторваться от окна. День прояснился, стал бледно-золотым и бледно-голубым, очень ленинградским. А у меня все расплывалось перед глазами, как в дождь. Мне надо было переводить ребятам все, что рассказывала экскурсовод, я незаметно вытирала слезы и переводила. Кто-то из ребят спросил, чем я расстроена. Я не сумела ответить — им ведь трудно было понять, что я встретилась с Родиной. Для ник неведомо было все, что я знала с детства, все, что называлось русской литературой, русской историей, восстанием 14 декабря, Октябрьской революцией. Они узнавали это сейчас, новые знания усваивались ими не со страниц книг, а конкретностью величественных зданий, простором исторических площадей. Вечером в дневниках появились названия ленинградских достопримечательностей, и у всех — записи о впечатлении от Ленинградского Дворца пионеров. Те, кто вел дневник, писали: я бы поступил в изобразительную студию… в технический кружок… в стрелковый, в хоровой, танцевальный… Два часа, проведенные нами в Ленинградском Дворце пионеров, открыли и ребятам, и мне совершенно новый мир, о котором мы просто не имели и не могли иметь никакого представления. Ребята строили планы — всё ленинградское, по возможности, повторить в своих школах. Следующим утром мы вышли на жаркий московский перрон. Всё волнение, все равные потрясению эмоции я израсходовала в Ленинграде и милую, пеструю, веселую Москву разглядывала без невольных слёз, с давней любовью и радостью. Кончился пояс белых ночей с их влажным ароматом, от московских улиц веяло континентальным климатом, в котором с непривычки было жарковато. Краски московской старины были сказочными. Новая Москва — ясной, прозрачной, солнечной.
