– … последние полчаса западные телекомпании…
– …войска в городе Гори. Причем это подается как свершившийся факт…
– …корреспондент Рейтер сообщает…
– …одиннадцатого августа две тысячи восьмого года с семи до десяти часов утра проводится полная демилитаризация в зоне безопасности. В случае отказа от сдачи оружия войсковые группировки будут применять все необходимые меры принуждения.
– …как будет развиваться ситуация со сдачей оружия, покажут ближайшие сутки…
Что там их уговаривать? «Руки вверх! Бросай оружие!» Если враг не сдается, его уничтожают. А с другой стороны, кто враг, грузины? Это как на дружеской попойке. Один нажрется, а остальные его утихомиривают. То кулаком, то коленом. А он завтра проснется и будет жалеть о происшедшем. Извиняться перед всеми. А грузины, интересно, будут жалеть? Будут извиняться? Да кто их знает… Навряд ли.
В этот раз Уклейн вернулся со своей вечерней прогулки быстрее обычного. Он только заглянул в палату из-за двери, выпалил:
– Саня! Там, говорят, двух ротных из сто тридцать пятого полка привезли! Во второй палате они! – и исчез.
Я схватил костыли и мухой за ним. Вторая палата. От нашей через одну.
Койки в два яруса. Резкий запах лекарств и «уточной» мочи. Лес капельниц. Да… У нас по сравнению с этим номером – люкс. Здесь все лежачие. Я останавливаюсь в центре, ищу взглядом своего Ротного. Эх! Там не удалось, сейчас хоть поговорим. Живой, чертяка! Заговоренный, как тот осетин! Базаев, кажется… Я широко улыбаюсь!
– Здорово ребята! Кто тут ротный из сто тридцать пятого?
– Мы…
Изможденные серые лица. Двое. Лежат на первом ярусе, голова к голове.
Своего Ротного я не вижу. Оглядываюсь по сторонам. Все не те.
– А где еще ротный у вас был? Такой, в «горке»? Стриженый…
Понимаю, что говорю глупость. Отличительных черт я не назову. Там все были в «горках». Все коротко стрижены. Все воевали. Только того, кто мне нужен в палате нет. Я сажусь на краешек койки. Произношу несколько ничего не значащих фраз. Задушевной солдатской беседы, как у Уклейна, у меня не получается. Настроение мое просто подорвано. Перекатываясь с костылей на здоровую ногу, медленно ухожу.
Еще один день тянется. За ним следующий. Палата наша – как депутатская приемная. Леня вон… Правая рука безжизненно висит на повязке. Левой он отщипывает от пирога. Медленно жует. Кивает на заваленную продуктами тумбочку:
– Добрых людей на свете больше чем злых.
Эх, осетины вы мои, осетины! Если бы мы попали сразу в Москву или в Питер… Разве было бы нам уделено такое внимание? Я имею в виду гражданских людей. Да что нам – всем раненым. Люди идут валом. Официальные делегации, неофициальные. В коридоре стоит стол. Он завален конфетами, пирожными, пирогами. Все, что приносят нам в палату, мы отправляем бойцам. Это похоже на ритуал. Заходят, скажем, женщины. Несут традиционный набор: три пирога, курицу, сок. Ставят на тумбочку. Разговор о нашем здоровье, слова благодарности. Как только делегация отчаливает, я отщипываю у курицы гузку и кричу:
– Дневальный!
Заглядывает санитар.
– Уноси на стол!
Полчаса-час и снова:
– Дневальный, уноси!
Каждому из нас периодически ставят капельницы. Сейчас медпродукт потребляет Леонсио.
– Что там тебе все время капают?
– Не знаю, от микробов, сказали.
«От микробов…» Если бы не оказался в госпитале позавчера светило, нейрохирург из Ростова, склеил бы наш Леня ласты! Две дырки в артерии. Хорошо, тут же на стол. И достали откуда-то из паха целый кусок вены, вшили. Сейчас в порядке. Только вот пальцы на правой руке не двигаются, нерв перебит. Ходячее пособие «О вреде выхода на работу на день раньше положенного». Ну поехал бы тогда с нами кто-то другой. Он бы и лежал сейчас рядом со мной на госпитальной койке под капельницей.
А Леня, неподвижно растянувшись под капельницей, вещает Уклейну.
– Сейчас был на перевязке. Лежу на столе, а у меня там, в паху кто-то копается, что-то поправляет. Гляжу – врач. Дама. Блондинка. Красивая-красивая! И тут, ребята, природа стала брать свое! Врачиха как увидела, аж отпрянула!
– Напугал…
– Да нет, смутил. Ну и отвернулся, мол, ничего не произошло. Лежу, балдею тайком. А потом глаза-то открываю, а меня уже другая, старушка перевязывает! Божий одуванчик. Лет сто с виду. Мачта, естественно, сразу упала.
– Эх, Леня… Не уважаешь ты старушек.
– Зато ты, Игорь Васильевич, уважаешь.
– Но-но! Это ж дружба.
Чаще всего мы общаемся с нашей сестрой-хозяйкой. Зовут ее Мамыра. Ничего грубого, просто так слышится. Мама Ира, на самом деле. В госпитале она с 94‑го года. Для нее Южная Осетия – третья война. Чечня раз, Чечня два. И теперь эта. Как ее назовут, войну? Цхинвальская? Осетинская? По телеку слышал, политики говорят «пятидневная». Мамыра вздыхает: «Жалко раненых». Кажется, она вообще не спит. Моет, драит, утки носит. Правильно, спасти, пулю вытащить, ливер зашить – это почти все. Почти. Остается – выходить. Вот она, Мамыра, и выхаживает.
Четвертая койка в нашей палате сначала была пуста. Вчера принесли умирающего осетина. Осколком разодран бок. Ранена печень. Ополченец. Удивительно, как он продолжает находиться в сознании. Доктор наш, Глухарь-Аверин, шепотом предупредил:
– Плохой он, может того…
– Чего того?
– Умереть может, вот чего.
Ночью осетин стал кричать. Прибежала дежурная смена.
– Что случилось?
– Сестра, вынесите меня в коридор!
– Зачем?
Осетин махнул в мою сторону.
– Хочу в срок умереть. Вот этот храпит, я раньше времени сдохну от его храпа.
Раненого перенесли в соседнюю палату. К утру он «ушел». Потом на койке оказался пожилой мужчина. Раненый горожанин, из Цхинвала.
– Гаглоев! Сейчас будем вам ставить капельницу!
Я оживился.
– Знаю я одного Гаглоева, Андрея. Он начальник инженерной службы пятьдесят восьмой армии.
– Так это мой сын.
Отца Андрея Гаглоева, как выздоравливающего, вскорости перевели. Однажды, когда я очнулся, у моей кровати сидела дама. Со сна я никак не мог вспомнить, где я ее видел…
– Саша, я Люда Косабиева, Жорика жена. Он сейчас на юге, воюет. А с вами мой папа теперь лежит. Ранили его в Цхинвале.
Как тесен мир. Не весь, конечно, а только тот, в котором я работаю и живу. С Жориком я познакомился в 2002 году. Офицер, пехотинец. Было дело в Чечне – мы блокировали Саади-хутор, по-нашему Комсомольское. Жора там был. Он повел свой взвод со стороны села Тангичу. Подъехали, команда «К машине»! Один боец спрыгнул и тут же попал на «лепесток», на противопехотную мину. Ступню отхватило. Спрыгнул следующий – та же история. Двое слезли и попытались вытащить раненых. Им тоже оторвало по ноге. И тогда спрыгнул Жора. Приземлился на обе ноги и на руку. Да так неудачно, что оторвало ногу, выбило глаз и оторвало на руке палец. Всех раненых срочно погрузили на самолет. Тот полетел в столицу. Два раза по пути совершали посадку. Снимали тяжелораненых, которых могли не довезти. Жора пролежал восемь месяцев в госпитале. Люда на раскладушке рядом. Потом обратно в родной 503‑й полк. Дальше служба: ротный, начштаба танкового батальона, академия Фрунзе, начопер[32] Буйнакской бригады. Без ноги, без руки, без глаза. Что там наши ранения? Так, царапины.
А сам Жорик – кударец. Родом из Южной Осетии. Я ему говорю: «А что ты такой белый? Осетины разве русоволосые есть?». Он: «И осетины такими бывают». Акцент у него, как у горного пастуха. А потом мать призналась. Ему призналась: «Белорус ты, Жора! Маленьким мальчиком, еще при Союзе, я из детдома тебя взяла в Минске». Вот так. Сейчас Жорик Касабиев, по тревоге поднятый, с грузинами воюет. А его тесть в нашей палате лежит.
Дни в госпитале текут, как сгущенка. Сладко, но медленно. Поток посетителей не спадает. Виктор Германович Казанцев заходил. Генерал армии. Командующий округом, еще недавно и командующий ОГВ(С)[33] в Чечне. Серега Таболов бывает, мой друг, директор Северо-Осетинского телевидения.
Как-то он посетил госпиталь в минуты моих размышлений. Я как раз изучал парк моих костылей. Как олигархи дорогие машины, я теперь коплю костыли. У меня есть французские с подлокотниками, есть ортопедические алюминиевые четырехупорные, пластмассовые браслетные есть, и т. д. и т. п. Поприносили мне, знаете, гуманитарной помощи. И вот я решаю теперь, на каких костылях мне проскакать и «нанести гидроудар»[34]. Табол на секунду задумывается и рекомендует: «Давай-ка, Санек, на классике!». И поскакал я в туалет на обычных костылях, деревянных.
Приезжал тут Гоша Куценко. Сорвался со съемок из Питера. Без шума, без, как говорят в войсках, «вещей всяких пушистых». Зашел в каждую палату. У каждой койки посидел, поговорил с каждым раненым. Пожалел, поддержал. А вот вчера вдруг – ураган! Прям вихрь какой-то! Влетает в наши владения большая толпа. Все в новеньком хрустящем камуфляже, почему-то в ментовском, черно-бело-сером. Три видеокамеры, пять фотоаппаратов и человечек какой-то прилизанный в центре. Вспышки «бляцают»! Объективы во все стороны косятся. Без общения, без задушевных бесед, в каждую палату влетели, заняли позу, снялись – и бегом дальше! Уклейн скорчил гримасу.
