Он был абсолютно прав.
* * *
Итак, наследство было разбросано по всей Франции. Наследники тоже.
То, что наследство огромно, было понятно и без предварительных оценок. До какой степени оно огромно, не подозревал никто, включая налоговую инспекцию и художественных экспертов.
Живейший интерес поначалу проявило славное французское государство, которое за 50 лет не удосужилось приобрести ни одной из его работ. Налоговому ведомству по закону полагалось получить 20 % всей суммы наследства.
Худо было, во-первых, то, что наследство состояло главным образом из произведений искусства, которые никто и никогда не описывал и не оценивал. Во-вторых, произведения искусства были рассеяны примерно по десяти домам.
Государство проявило завидную прыть и назначило поверенного Пьера Цекри управлять состоянием Пикассо. Ему пришлось более шести лет заботиться обо всем и обо всех – начиная c собак, кончая экспертами-искусствоведами.
Гонорар Цекри за шесть лет составил FF20 млн. Примерно столько же получил парижский галерист Морис Реймс, который отвечал за составление объединенного каталога работ.
Команда оценщиков два года ездила по стране, отпирая квартиры и дома, в которых Пикассо не бывал по 10–15 лет, обнаруживая все новые и новые хранилища – заброшенные, забытые, покрытые пылью.
Через два года французская армия получила правительственный заказ – предоставить на одну ночь в распоряжение Пьера Цекри колонну бронированных грузовиков. Работы Пикассо были собраны со всей страны и перевезены в хранилище Национального банка.
Увидев все скульптуры, картины и рисунки, впервые собранные вместе, присутствовавшие испытали скорее ужас, чем восторг. Горы бесценных художественных произведений, созданных одной-единственной рукой, – от этого пейзажа веяло настоящим безумием.
Госсекретарь Франции заметил скорее с облегчением, нежели с каким-либо иным чувством: «Во Франции больше никогда не случится ничего подобного».
Оценка работ завершилась в 1976 году. Окончательная цифра превзошла FF1 млрд. Вместе с недвижимостью, денежными суммами и золотом получалось более FF1,5 млрд.
20 % переходило славной Пятой республике. Казна должна была обогатиться на FF350–400 млн. Но радость государственного казначейства оказалась преждевременной.
Чиновники желали видеть деньги, а видели картины, эскизы и скульптуры. Эксперты уверяли, что это, собственно, и есть FF1,5 млрд. Но у чиновников всегда есть предрассудки по поводу того, как именно должны деньги выглядеть.
Казначейство желало получить свою долю в виде бумажек с водяными знаками или, по крайней мере, в виде банковского чека. Однако денежные суммы, которые находились на банковских счетах, уже были израсходованы. В основном на гонорары экспертов.
На практике это означало, что работы Пикассо на сумму в FF300 млн должны были быть проданы на международных аукционах.
Случись нечто подобное, на рынке работ Пикассо можно было бы навсегда поставить крест. Работы одного художника, выброшенные на аукционы в таком количестве, сбили бы цену всех его произведений – надолго и безнадежно.
Наследники оказались бы разорены, не успев еще ничего унаследовать.
Государственное казначейство в тонкости арт-бизнеса входить не желало – или было не в состоянии.
Пришлось объяснять все эти деликатные подробности президенту Республики Франция, господину Жискару д’Эстену.
Будучи тонким ценителем искусств и образованным человеком, он согласился на нетрадиционное, однако единственно разумное решение. Налог на наследство выплатили произведениями искусства.
Государство выторговало себе единственное условие – «право первой ночи» – право выбрать картины и скульптуры до того, как наследство будет разделено между претендентами.
Которых, между тем, становилось все больше и больше.
* * *
Являясь формально членами одной семьи, родственники Пикассо от всего сердца не любили друг друга и старались пореже встречаться.
При жизни мэтра им это замечательно удавалось. Гений никогда не испытывал душевной потребности в идиллических семейных обедах за общим столом.
После его смерти отпрыски были вынуждены познакомиться друг с другом ближе. В тесную дружбу это знакомство не переросло.
После 1973 года семейные встречи превратились в высшей степени оживленную, хотя и неприятную и даже неаппетитную необходимость. Каждый, кто носил фамилию Пикассо, к тому времени уже обзавелся, как минимум, собственным нотариусом, адвокатом и художественным экспертом.
Семейные встречи стали носить массовый характер.
Поначалу все складывалось едва ли не нормально. Сын от первого брака – Пауло – наследовал большую часть состояния. Вторая законная жена Жаклин – все остальное. Внебрачные дети – Майя, Палома и Клод – остались ни с чем.
Пока Жаклин и Пауло вырабатывали свой компромисс – кому и что именно, – оставшиеся дети Пабло Пикассо заваливали французские суды жалобами, требуя, чтобы и их признали законными наследниками.
Жаклин вела не менее бурную переписку с представителями закона, доказывая беспочвенность этих претензий.
К 1975 году члены семьи общались уже только через адвокатов.
Когда Жаклин и Пауло пришли к соглашению, подробности которого так и не успели огласить, французский суд признал внебрачных детей – законными. Соглашение пришлось выбрасывать в корзину. Переговоры продолжались в расширенном составе и периодически заходили в тупик.
Никто не заботился ни о репутации, ни о добром имени семьи, ни о том, чтобы сохранять хотя бы видимость пристойности. Наследники бранились, как базарные торговки, отравляя друг другу жизнь при посредстве прессы.
Когда дележ картин и недвижимости – теперь уже на пятерых – почти завершился во второй раз, Пауло заикнулся о том, что хотел бы сохранить в своем распоряжении собственный детский портрет кисти Пикассо. Члены семьи без лишних церемоний предложили ему внести оценочную стоимость картины в общую сумму наследства.
Единственная мера, к которой они упрямо не желали прибегать, была – судебное решение проблемы. Никто не хотел доводить дело до суда – каждый боялся прогадать.
Окончательное соглашение, выработанное за семь лет, называлось внесудебным компромиссом.
В том же 1975-м Пауло, не отличавшийся ни крепкими нервами, ни особым здоровьем, внезапно скончался. Второе с муками заключенное соглашение полетело в корзину.
У Пауло остался несовершеннолетний сын от второго брака, о котором все знали. И дочь от первого брака, о которой все благополучно забыли. Марина Пикассо – законная дочь Пауло и законная внучка Пабло.
Наследников стало шесть, число адвокатов и художественных экспертов за семейным столом возросло, поиски компромисса затянулись еще на четыре года.
У Марины было существенное преимущество – возраст. Она была в этой компании самой юной – не считая ее сводного брата Бернара – и могла ждать, тянуть время, требовать все новых и новых уточнений семейных обстоятельств. Как только дело грозило обернуться не в ее пользу, ее адвокат просто предлагал начать все с начала. На это уже ни у кого не было сил.
В 1980 году окончательное соглашение было выработано и подписано всеми членами семьи, которые по этому поводу в последний раз собрались вместе.
Жаклин Роке-Пикассо, вдова художника, унаследовала почти 30 % состояния – около FF350 млн.
Марина и Бернар – законные внуки – каждый по 20 %.
Внебрачные дети – Майя, Палома и Клод – унаследовали по 10 % состояния – немногим больше FF100 млн.
Последовал вздох облегчения, которое, впрочем, оказалось недолгим.
Получив часть работ Пикассо, каждый из наследников получил в свое распоряжение часть огромного художественного рынка, который отныне нужно было поддерживать, препятствуя случайным продажам.
Для этого пришлось вновь и вновь вырабатывать соглашения, создавать общества и согласительные комиссии.
Жаклин Роке, здоровье которой истощила семилетняя борьба, покончила с собой в 1986 году.
Марина Пикассо употребляет доставшееся ей наследство, главным образом, на благотворительные цели, помогая детям во Вьетнаме, где ее знают лучше, чем во Франции.
Хорошо оплачиваемые юристы и художественные эксперты пытаются сохранять хрупкое равновесие на «рынке Пикассо». Пабло Пикассо все еще остается самым дорогим художником XX века.
Нос и нюх
Пегги Гуггенхейм (Peggy Guggenheim), 1898–1979
Она была молода, умна, экстравагантна, напориста и почти хороша собой. Ее чуть портил внушительный гуггенхеймовский нос. Он достался ей от прапрадедушки Маера – швейцарского еврея, эмигрировавшего в США, продававшего на улицах сапожный крем, а потом, в традициях американской мечты, ставшего миллионером. Такую наследственность, как нос, исправить было легко. Но в клинике под местным наркозом она, не выдержав боли, попросила прекратить пластическую операцию. С тех пор нос стал чем-то вроде барометра. Он всегда распухал к дождю.
