Фонарик остановился на бледном лице человека уже в летах, серые глаза которого остекленели, как у слепого, а запекшийся шрам у левого уса рисовал зловещую неестественную улыбку.
Оставив около себя одного верного Масуда, Каир-Хан велел ему переводить.
– Я вас не расстрелял, не бросил в яму с голодными собаками, не повесил, как шакалов, на площади только потому…
Услыхав русские слова, пленник ожил. Глаза его стали с интересом перебегать от Каир-Хана к переводчику и обратно.
– …что не могу понять поступка одного вашего шурави, напавшего на мой кишлак две недели назад. Он ушел без боя, не стрелял, хотя впервые за войну застал меня врасплох. Хочу, чтобы разыскал его и передал ему мое желание встретиться с ним. Если это был поступок благородного воина, он поймет мое желание и придет. Безопасность гарантирую, на мое слово он может положиться. Ты найдешь его по этим знакам. – И он протянул пленнику бумажку с нарисованными опознавательными знаками бронемашины Зубова.
Пленник, разглядывая бумажку, спросил:
– Почему вы мне доверяете? Я ведь, вернувшись к своим, могу и не выполнить поручение.
– Да уж знаю, что не придешь снова сюда докладывать о выполнении, – без улыбки пошутил вождь. – Но советую тебе выполнить то, что я сказал. Ведь благодаря ему ты останешься жить.
– Масуд, лично отведешь его до последних наших постов. Проследи, чтобы живым ушел. Да, спроси-ка его, кем он работает у шурави?
– Он электрик, господин. Ремонтирует электроустановки, – переговорив с пленником, ответил Масуд.
– Пусть благодарит Всевышнего, что на его руках нет крови афганцев. – И Каир-Хан снова побрел к своей скрипучей тахте, надеясь уснуть в оставшиеся часы до рассвета.
* * *
Горная гряда, серо-рыжая, вблизи берега Кабула уходила на юго-запад гигантскими снижающимися ступенями, окрашивая каждый очередной спуск в оттенки синего цвета, все более приближаясь к небесному, пока последняя ступень, едва различимая, уже не растворялась в небе у горизонта, куда и Кабул гнал свои рыжие воды, все более высветляя их по мере приближения к небу. «А ведь где-то там кишлак Каир-Хана», – подумал Зубов, прыгая взглядом вдоль хребта от ступени к ступени.
С того момента, как какой-то мужик из гражданских месяц назад ночью, в офицерской палатке, озираясь по сторонам, шепотом передал ему слова Каир-Хана, у Олега в душе беспрестанно тикает часовой механизм адского взрывного устройства. И днем и ночью: тик-тик-тик… «Если не боится, пусть придет. Безопасность гарантирую». «Если не боится…»
– Боюсь! Конечно, боюсь! – почти кричит мутному Кабулу Зубов и швыряет очередной камень. Сюда, на узкую каменистую пустынную полоску берега, отгороженную от модулей густым камышом, он приходит уже не первый раз. Когда «тиканье» становится уже невмоготу, когда, кажется, вот-вот разорвется сердце на две непримиримые половины, одна из которых, искря благородным пламенем, зовет его верить честному слову противника, если ты храбрый воин, а другая – презрительно окатывает холодом, напоминая виденный расстрел парламентеров, – вот тогда и приходит сюда Зубов, швыряет в воду камни, сначала большие, со злом. Потом успокаивается, маленькие гладкие галечки ловко, с причмокиванием, входят в воду, оставляя на ней расширяющуюся, графически безупречную тонкую круговую волну. Галечник, словно четки, успокаивает пальцы, и мысли уже не прыгают, а идут плавно, в ритм речному течению.
«Абсурд! Бред! Советский офицер идет в логово к душманскому главарю… В гости! На чай! О каком доверии духам может идти речь? Разве для меня, как и для всех шурави, страх плена не страшней страха смерти? Не я ли в холодном поту по несколько раз за ночь выпрыгиваю из спального мешка, чтобы еще раз проверить посты? Потому что видел обезображенные трупы уснувших да так и не проснувшихся разведчиков. И чтобы я поверил «честному слову» душмана?! Я, который целыми днями не выпускает из рук бинокля, никому не доверяя наблюдения, чтобы я поверил?! Он, видите ли, гарантирует мне безопасность… А велика ли гарантия? Сколько было случаев, когда душманы махали белыми флагами, предлагая переговоры, а потом заковывали парламентеров или открывали по безоружным огонь в упор». Нет, Зубов ради сиюминутного интереса не поставит на карту свою жизнь.
Очередной гладкий круглый камешек – бульк! – ставит точку: решено. Но дьявольская машина вскоре – тик-тик-тик! – снова напоминает о себе: «Пусть придет, безопасность гарантирую». И опять разгорается искрящаяся половина сердца. «Ты человек или БМП? – негодует эта половина. – Тебя не как парламентера зовут. И не как офицера. Как человек к человеку! Необычно, непривычно? Да. Но на войне привыкают только к трусости. У храброго каждый шаг необычный. Решайся – и ты откроешь для себя что-то новое в этой жизни, в этих людях…»
«Ну, да! – гонит холодную волну вторая половина. – А потом, если не вернешься, здесь, среди своих, про тебя будут говорить «перебежчик», «изменник». У Вовки Губина отвалится челюсть. Вареник будет искать глазами место, куда бы провалиться. У Ержана надолго, может быть, на всю жизнь замерзнут глаза. А жена, дочь?! – подкатила волна к самой горячей точке. – Как им жить потом среди людей?»
Завораживающее течение Кабула и гладкий галечник только на время дали успокоение. Надо возвращаться к модулям, готовить роту к очередному заданию. Слава богу, на сей раз не боевому.
И Зубов, швырнув на прощание в безвинный медлительный Кабул увесистый булыжник, пошел напрямую, через камыши.
* * *
Над Джелалабадом сегодня мирная, даже праздничная музыка. Это агитмашины через мощные усилители чередованием народных и революционных песен изображают национальное согласие, к которому должна прийти Джирга, заседающая сейчас в здании провинциального совета. Сюда собрались одетые в нарядную одежду представители враждующих сторон. Собрались с утра, по холодку. Но вот уже апрельское солнце раскалило броню так, что на ней не усидеть, а Джирга все еще решает, возможно ли вообще национальное примирение.
– Слухай, Вовка, ты зад свий нэ пидпалыв? Щось такэ воняе, – устраиваясь в тени БМП, спросил Вареник, готовясь отразить неотвратимый губинский ответ.
– Та ни-и, Хришенька, – подстраиваясь под украинскую мову, мгновенно отпарировал Губин. – То воняе не моя задница, а твоя яичница. Тьфу, тухлятина!
Веселый смех солдат который раз убеждал Вареника не задевать Губина – себе же хуже. Вот опять не сдержался и напоролся. Ержан, как всегда, выступил миротворцем:
– Да можно и поджариться, лишь бы они договорились…
Их разведрота несла охрану Джирги. Зубов с офицерами роты тоже перешел в тень дерева. Даже в центре города нельзя было ослаблять бдительность. Не все главари душманов собрались на переговоры с НДПА, возможны всякие провокации.
У входа в совет вот уже более трех часов стояла неподвижная, безмолвная толпа афганцев. Укрытые чалмами от солнца, они не помышляли о тени и зашевелились лишь при появлении первых вышедших из двери делегатов, разопревших от духоты. Громкие вопросы, громкие ответы быстро превратились в сплошной рев, утихающий по мере рассасывания толпы на площади.
– Ну, наконец-то, закончили. Можно снимать охрану.
Отдав распоряжения подчиненным, Зубов направился к своей БМП и обомлел: у машины стоял Каир-Хан в белоснежной чалме и праздничной одежде. По едва заметному знаку хозяина верный Масуд выскочил из-за его спины и заговорил на ломаном русском:
– Мой господин приветствует тебя, шурави, и желает с тобой поговорить.
Не сводя изумленных глаз с Каир-Хана, Зубов машинально кивнул в знак согласия и почему-то непроизвольно приложил ладонь к груди. Глаза Каир-Хана потеплели, он в ответ тоже приложил руку к груди и едва заметно кивнул.
– Он спрашивает, – учтиво щебетал переводчик, – передали ли тебе приглашение, и если передали, то почему ты не пришел?
«Ничего не передавали – первый вариант. Не знаю, с кем имею дело, – второй. Невозможно прийти незаметно – третий. Какой еще?» – быстро прокручиваются в голове ответы. Но глаза старика достают до того места, где тикает его проклятая машинка, и он в такт усиливающемуся стуку отрывисто выдает честные слова:
– Я не мог… не решился… Боялся обмана и плена. Для меня позор страшнее смерти.
Злобная презрительная усмешка исказила только что казавшееся добрым и мудрым лицо Каир-Хана.
– Конечно! Убивать вы приходите без приглашения. Ничего не боитесь! А когда вас зовут в гости, вам становится страшно. Запомни, русский, в доме афганца неприкосновенность гостя священна. Я не уроню честь даже ради генерала, а не только из-за такой мелочи, как ты. – Чалма старика гордо запрокинулась, и уже вполоборота, собираясь уходить, он добавил: – Если боишься, можешь не приходить. Я думал, имею дело с настоящим воином. Но видно, среди вас таких нет.
Масуд торопливо заканчивал перевод, потому что хозяин мог уехать без него, и бросился догонять крупно шагающего к золотистой «Тойоте» Каир-Хана. После секундного замешательства Зубов решительно направился туда же, остановился напротив сидящего уже в машине Каир-Хана и, твердо глянув в глаза, молча кивнул.
